Я шёл, вытянутый в струну тревогой, ощущая спиной беззащитность своих женщин, проклинал дворцовый этикет, запрещающий пропустить их вперёд, и слушал шаги и болтовню братьев, сопровождающих мою свиту, – но напряжение резко отпустило, когда холодные полубесплотные пальцы скользнули по моим щекам справа и слева, спереди назад. Их отец служил Светочу Справедливости, но они без разрешения служили мне, мои бесценные друзья, – и они сумели идеально дать понять, что контролируют обстановку. «Нас, как прежде, двое, – сказали они молча. – Мы по-прежнему тебя любим. Мы присмотрим за женщинами и малышом, не беспокойся».

Принцу с тех пор, как он стал взрослым, откровенно говоря, не полагалась бы такая охрана. Лучезарный давным-давно отозвал старика Чши; кто бы поверил, что теней-воинов и наследного принца может связывать детская дружба? Услышав слово «дружба», мои братья расхохотались бы до слёз – но мы же не люди, я и близнецы. Я – аманейе, нежить, и они – аманейе.

Мы, чудовища, попытаемся общими силами постоять за себя и за своих любимых в жестоком мире людей.

Тронный зал сиял и горел в свете тысяч свечей золотом и гранатами. Это золото и эти камни никогда не видели солнца; пещера дивной красоты и сказочного богатства, вырубленная глубоко в горе – вот что такое был этот зал.

Сановники Светоча Справедливости стояли на коленях у его трона, касаясь пальцами пола. Раззолочённая свора. От теней-стражей в зале веяло погребным холодом, несмотря на море открытого огня. В низком и глубоком кресле восседала госпожа Алмаз, древняя, как мумия, высушенная горячим песком. Золотая парча одеяния оставляла открытыми только старчески мутные глаза, полоску пергаментной кожи на лбу и коричневую тонкокостную кисть руки в рубиновых перстнях, придерживающую покрывало. Над госпожой Алмаз возвышался Лучезарный, сидящий на троне из яркого, как огонь, резного сердолика.

Золотая парча, шитая рубинами, тяжёлая, как стальные доспехи, золотой венец в рубиновом огне, хрупкие золотые цепи, сковывающие перстни с рубинами на царственных руках, завитая позлащённая борода и позолота на веках и скулах придавали Светочу Справедливости величественность храмовой статуи. При взгляде на него правильные подданные, вероятно, не могли думать в категориях «обрюзгший усталый мужчина на пороге старости» – они думали «Лучезарный», «Владыка Мира Подзвёздного» и «Столп Вселенной».

Братья преклонили колена; я поборол порыв подойти к отцу и поцеловать его руку: не знал, как он воспримет это. Госпожа Алмаз подняла на меня набрякшие веки без ресниц, вызвав у меня приступ жалости – моя бабушка, выкованная из закалённой стали…

– Явился, Ветер? – спросил Лучезарный глухо и хмуро.

– Жить для тебя, умереть за тебя, государь и отец, – сказал я, взяв прах от его ног.

Кажется, свита отца сочла, что эти ритуальные слова прозвучали дерзко.

– Эта маленькая родила тебе сына? – спросил он. Его лицо почти не двигалось.

– Да, Светоч Справедливости. – Я поклонился снова. Мне мучительно хотелось повернуться к нему спиной и обнять Яблоню – ей, очевидно, было отвратительно от этой пещерной тяжести приёма.

– Он с хвостом? – вдруг резко спросила госпожа Алмаз. Сановники вздрогнули.

– Кто? – спросил я машинально.

– Твой ребёнок! С хвостом он, Ветер?

– Да, он – птица! – сказал я так, чтобы расслышали все в зале. – Он, Огонь, мой сын – птенец аглийе. И он – твой правнук, госпожа Алмаз. И внук Лучезарного. И демон на четверть. А теперь я готов услышать любые слова в ответ.

Светоч Справедливости опустил глаза. Раскаивался ли он в этот момент в любви к моей матери? Ко мне? Враждебность источали пол и стены. И тут я услышал за своей спиной тоненький голосок Яблони:

– Лучезарному позавидовали бы все цари моей земли! Его сын – повелитель стихий, и внук будет повелителем стихий!

Все присутствующие на церемонии затаили дыхание, уставясь на сумасшедшую девчонку, а она подошла ко мне, прижимая к груди малыша, и за ней, шаг в шаг – её евнух, такой же безумный мальчишка, как и его госпожа. Только Яблоня улыбалась, я видел улыбку в её блестящих глазах, а евнух определённо был готов драться с царской стражей, если им вдруг отдадут приказ наказать мою бесцеремонную жену!

Наверное, я выглядел так же, как этот бедолага – во всяком случае, думал абсолютно то же самое.

– Что ты говоришь, женщина? – спросил Лучезарный потрясённо.

– Ой, – пискнула Яблоня и рассмеялась, а потом отвесила свой нелепый танцевальный поклон, показав крохотную вышитую туфлю из-под плаща. – Ой, мне так стыдно! Я поставила своего драгоценного мужа в неловкое положение и заподозрила Лучезарного в том, что он не рад видеть внука! Дурочка я…

На угрюмом лице Светоча Справедливости мелькнула еле заметная тень улыбки – и Яблоня немедленно её заметила.

– Лучезарный не сердится на меня, глупую? – спросила она наивно, и я вдруг понял, в чём заключалась её игра, отчаянная, рискованная и великолепная – истинно по-женски изощрённая. – Взгляни-ка на государя и своего деда, господин мой Огонь, – и повернула младенца личиком к трону. – Посмотри, чей ты внук, прекрасное дитя! – залепетала с тем безотчётным и весёлым восхищением, какое всегда слышится в речи счастливых матерей. – Твой дедушка – сам Светоч Справедливости, величайший из царей! Ты видишь, сердечко моё?

Сановники отца смотрели на Яблоню расширившимися глазами – а я обнял её за плечи и притянул к себе. Яблоня прильнула ко мне всем телом – я почувствовал, как она мелко дрожит от напряжения, но не было времени умирать от нежности.

– Я прошу Лучезарного простить мою младшую жену, – сказал я, улыбаясь так смущённо, как только сумел. – Она царевна северной страны, не знает приличий и порядков, из любви к внуку Лучезарного и из восхищения им самим делает невольные неловкости…

Кажется, Светоч Справедливости хотел что-то сказать, но его прямо-таки перебила госпожа Алмаз. Её резкий голос пресёк перешёптывание сановников и моих братьев, заставив всех оглянуться:

– Ну вот что, да услышит государь, – сказала она. – Пока я жива, они под моим покровительством, что бы тебе ни говорил этот болван Сумрак. Они стоят больше, чем твой Сумрак и прихвостни Орла вместе взятые. Ай да девчонка, совсем как я в молодости…

– Ты обдумала свои слова, матушка? – спросил Светоч Справедливости.

– Это мой Ветер, – сказала госпожа Алмаз. – Мой внук и его женщина. Я высказалась.

Яблоня вывернулась из-под моей руки, подбежала к креслу госпожи Алмаз раньше, чем кто-то из людей опомнился, преклонила колена рядом с ней и поцеловала её пергаментные пальцы.

– Я подтверждаю всё до последнего слова, – сказала госпожа Алмаз торжественно, кладя ладонь на головку Яблони. – Государь, ты позвал меня сюда, дабы получить мою помощь в семейном деле – получи. А в прочих делах вроде политики и войны мужчинам да позволено будет делать любые глупости.

Светоч Справедливости некоторое время раздумывал, глядя на меня скептически, но когда его взгляд падал на Яблоню, усевшуюся в ногах госпожи Алмаз и воркующую с младенцем, его лицо невольно смягчалось. Челядь напряжённо ждала. Я ощутил спиной, что сзади встали близнецы, защищая меня от стрел; я уже прикидывал, как лучше закрыть собой Яблоню, когда Лучезарный вздохнул и произнёс:

– Ну что ж… Быть по сему.

Мы выиграли первый общий бой в этих стенах.

Госпожа Бальшь приказала мне следовать за ней, и я не посмела ослушаться.

Я только оглянулась. Тхарайя смотрел на меня с лёгкой насмешливой улыбочкой и болезненной тревогой в глазах. Я чуть-чуть кивнула. Хотелось вцепиться в него изо всех сил, обвиться плющом, так, чтобы оторваться только вместе с кожей, кровью и нервами – а пришлось отпустить его самой и уйти самой.

Ради самого Тхарайя и ради маленького Эда, который проснулся в тронном зале и рассматривал, округлив глаза и приоткрыв рот, всю эту тёмную роскошь.

Как это глупая восторженная принцесса забыла свою старую примету?! Ведь если народ слишком радостно тебя приветствует, то во дворце не преминут окатить холодной водой с головы до ног! Пора уже привыкнуть и не огорчаться.