Госпожа Бальшь опиралась на мою руку на диво невесомо. Она совсем высохла от прожитых лет, как тростник по осени, до такого же лёгкого соломенного хруста, и казалась такой же хрупкой и беззащитной. Если забыть, что тростник, сгибаясь до земли, не ломается и в зимние метели…
Эда забрала Сейад – и он промолчал, только вертел по сторонам головкой, отражая глазами огоньки свечей. Не слишком-то ему всё это нравилось, но умный юный принц как-то понял, что кричать нельзя. Он вообще был очень умён, как, вероятно, Тхарайя в его лета, мой Эдуард. Определённо, говорящие, что младенцы обладают недоразвитыми душами, никогда не имели дела с настоящими живыми младенцами и рассуждают лишь умозрительно.
На моих друзей госпожа Бальшь смотрела прищуриваясь – думаю, не столько из-за ослабелого с годами зрения, сколько из мнительности. Ей моя свита как будто не слишком нравилась – но тут я ничего не могла поделать: если бы не они, я вообще не смогла бы отпустить Тхарайя под взором Сияющего. Но ко мне государыня благоволила.
– Ты смелая и разумная девчонка, Лиалешь, – говорила она своим пронзительным голосом, в котором слышался привычный холодок властности. – Тхарайя повезло с тобой. Он хорош в ночных утехах?
Отвечать было неловко – кроме моих друзей, вокруг была свита госпожи Бальшь, неприятные люди – и не отвечать было неловко. Я попыталась сменить тему.
– А как звали в юности государя? – спросила я, поддерживая госпожу Бальшь под острый локоть. – Ведь Сияющий и Фиал Правосудия – это не имена, а титулы?
Государыня резко рассмеялась.
– Ты не поверишь, малютка, – сказала она весело. – Я звала его Маноле, Барсёнок!
– Не Барс?! – спросила я потрясённо. – Но почему?
Госпожа Бальшь рассмеялась веселее.
– Потому что на Барса он был не похож! Он был толстый мальчик с плоским носиком, как у котёнка, с круглыми глазами – и такой же неуклюже-шустрый, как барсята. И лакомка.
Её свита отстала так, чтобы можно было подумать, будто они не слышат. Мы очень долго шли по подземным покоям, прекрасным и ужасным вместе, похожим на сновидение, а не на явь: ажурные арки открывали огромные залы без окон, залитые светом свечей и блеском золота; вверх вели пологие лестницы с полированными ступенями, укрытыми драгоценными коврами, в которых утопала нога; откуда-то сверху, из каменных цветов, лилась вода, журча, стекала по уступам из красного камня, гладкого как атлас, в точёные вызолоченные чаши, вырезанные в виде листьев, изогнутых под струями дождя… Наконец перед нами распахнули окованные золотом высокие двери с резным рельефом в виде райских птиц и удивительных соцветий – и волна благовоний, настоявшаяся, как старое вино, закружила мне голову. Мы добрались до владений вдовствующей королевы.
– Вот где ты будешь жить, – сказала госпожа Бальшь. – Рядом со мной. Любовниц твоего Тхарайя разместят дальше, хвостатую ведьму я ушлю к младшим принцессам, а ты будешь жить именно тут.
Солнечный свет, ослепительно яркий после пещерного сумрака дворца, заливал прекрасный покой, выходящий широкой террасой на висячий сад. Свод дивного зала поддерживали тонкие колонны, увитые плетистыми розами, солнечный свет сиял в зеркалах, в хрустальных безделушках на сердоликовых столиках, на шёлке и парче подушек, на цветном ворсе ковров… Это было жильё чудесной красы, но оно ровно ничего не стоило бы без Раадрашь, которая смотрела на здешнюю роскошь с презрительной усмешкой, повиливая хвостом.
Мне потребовался единственный миг на раздумья.
Я опустилась на великолепный ковёр, в алый и синий пух, и обняла ноги госпожи Бальшь, как в Ашури принято делать, когда хочешь подольститься к старшему:
– О, нет, государыня, нет! Умоляю, не отсылай от меня Раадрашь! Она моя подруга, она однажды спасла мою жизнь, мне будет скучно без неё! Пожалуйста, позволь ей жить со мной! Прошу тебя… очень…
Госпожа Бальшь поражённо посмотрела на меня.
– Глупая, кто же верит в женскую дружбу?
Я поцеловала её руку.
– В вашу дружбу я тоже верю.
Государыня расхохоталась.
– Ах, маленькая хитрая лиса! Ты умеешь вынуждать людей с тобой соглашаться… Хорошо. Пусть демоница остаётся, но я не желаю с ней говорить.
Я переглянулась с Раадрашь. Она, очевидно, тоже не жаждала говорить с госпожой Бальшь, – усмехнулась, сморщила нос – но промолчала, благодарение Богу. В последнее время природная раздражительность Раадрашь несколько пошла на убыль. Её отношения с Тхарайя наладились и стали странными, но терпимыми. Он общался с ней не как с женой, не как с фрейлиной, не как с женщиной из своих тайных покоев, но, я бы сказала, как с юношей из свиты, дерзким, готовым в любой момент демонстративно возразить или вступить в спор, но уже не претендующим на настоящее соперничество.
Год назад я сказала бы, что это противоестественно. Сейчас… не знаю. Тхарайя покинул постель Раадрашь и невозможным образом появился у неё в сердце, в каком-то другом качестве.
Может, Раадрашь не могла простить Тхарайя своей собственной ненавистной женственности?
Странно думать об этом.
Госпожа Бальшь тем временем сбросила тяжёлое покрывало из негнущейся золотой парчи и оказалась худой, не по возрасту стройной, с пергаментным личиком, живыми чёрными глазами и ястребиным носом. Шесть совершенно белых тоненьких кос спускались на её острые плечи и сухую грудь из-под гранатовой диадемы; такие же, как в диадеме, кроваво-красные гранаты рдели в её длинных серьгах; золотые и гранатовые ожерелья, кажется, обременяли хрупкую шею сверх меры… Госпожа Бальшь носила всю эту тяжеленную церемониальную сбрую привычно, со спокойным величием. Любуясь её властным видом и благородной осанкой, я не могла усомниться, что в юности государыня вдовствующая королева была замечательная красавица. Красавица того же непреклонного и опасного типа, что и Раадрашь, как это ни удивительно.
Освободившись от бремени лишней одежды, госпожа Бальшь облегчённо вздохнула и принялась разглядывать мою свиту. Под её довольно-таки колючим взглядом Шуарле опустил глаза, но Сейад присела на вышитую подушку и мурлыкала что-то Эдуарду невозмутимо, как ни в чём не бывало.
– Этих я бы убрала отсюда, – заявила государыня, поведя в их сторону подбородком. – У них вид каких-то бродяжек, а не слуг из Гранатового Дворца. И они кажутся слишком дерзкими.
– Зато моему сыну нравится Сейад, госпожа Бальшь, – сказала я, улыбаясь. – Он ещё слишком мал, чтобы понимать, что Сейад – женщина не светская, но уже достаточно разумен, чтобы чувствовать, что она добра и верна. А Шуарле – мой любимый слуга. Я бы не доверилась другому.
Госпожа Бальшь окинула Шуарле хозяйским взглядом, который мог бы выстудить любую душу. Я кивнула и улыбнулась ему над плечом государыни – мне было стыдно и неловко оттого, что Шуарле оценивали как раба и оттого, что я не могла не только помешать этому, но и объяснить, отчего пытаюсь помешать. Госпожа Бальшь, очевидно, не могла бы отнестись даже к любимому кастрату принцессы иначе, чем к более или менее ценному домашнему имуществу. Шуарле с непроницаемо безразличным видом внимательно рассматривал узор на ковре, совсем так же, как слушал когда-то негодующий писк толстяка Биайе.
– Ладно, – сказала государыня наконец. – Если младенец привык к обноскам огнепоклонницы, тут уж ничего не поделаешь. Всё равно старуха будет жить в твоих покоях и прислуживать маленькому принцу. Но кастрату придётся покидать твои апартаменты – и я не потерплю, чтобы он разгуливал по женской половине Гранатового Дворца в солдатском тряпье. И вообще, мне представляется, что ты его разбаловала.
– Я так привыкла, – сказала я виновато, надеясь, что извиняющийся тон смягчит госпожу Бальшь. Это получилось только наполовину.
Государыня приказала своим слугам, разодетым как куклы, – что, впрочем, их особенно не красило, – привести Шуарле в порядок. Мне совсем не понравилось, как это прозвучало. Двое кастратов с манерами вельмож проводили моего друга, как пленника, – а на его лице появилось уже почти забытое выражение ожесточённого напускного безразличия и покорности судьбе. Кажется, распоряжение госпожи Бальшь огорчило и Раадрашь, хотя в дружбе с Шуарле она до сих пор не была замечена: старшая принцесса сдёрнула с груды подушек сброшенное туда пару минут назад покрывало и вышла в сад, ухитрившись хлестнуть одного из челядинцев государыни хвостом.
