Госпожа Бальшь показалась мне совершенно довольной произошедшим. Она притянула меня к себе и коснулась холодными губами моего лба, сказав весело:

– Ну вот, кажется, порядок начинает устанавливаться. Имей в виду, малютка: главная здесь ты. Не демоница. Хвостатая тварь, бесплодная, как могильная плита, с замашками ярмарочной девки, существует здесь лишь постольку, поскольку мужчинам надо было выразить друг другу уверения в почтении и преданности. Нам, на тёмной стороне, она ни к чему. Если не захочет подчиниться – заболеет и умрёт. Все мы – кости в руках Нут, никто не удивится. А что до прочих, до девок младших принцев – они вообще не в счёт. И любовницы Тхарайя не в счёт.

– Я никому не желаю зла, – сказала я. – А особенно – Раадрашь.

Государыня хмыкнула и потрепала меня по щеке:

– Ты ещё девчонка. Ты вскоре поймёшь, что я права. Может, я не знаю или не понимаю чего-то за этими стенами, но между ними я понимаю всё. Отдыхай. Мои люди позаботятся о твоей одежде, о твоей пище и о твоём благополучии.

Высоченный кастрат в винно-красном бархате, увешанный побрякушками, как дом на Новогодье – венками из омелы, подобрал её парчовое покрывало, а второй, окинув мою новую комнату победным взглядом, распахнул дверь перед своей госпожой. Государыня милостиво кивнула мне и торжественно удалилась.

Когда её шаги и шаги её свиты затихли в коридоре, Раадрашь выглянула из зарослей роз:

– Ушла она?

– Раадрашь, – позвала я, – не убегай, пожалуйста!

Она вошла, злая, как раздразнённая кошка, хлеща себя хвостом по бокам.

– Бальшь раньше меня игнорировала, – сказала, хмурясь и кусая губы. – А теперь заметила и решила, что лучше всего меня отравить!

Я погладила её по плечу:

– Ни за что не позволю причинить тебе вред, сделаю всё, чтобы не позволить.

– Если она спросит тебя! – огрызнулась Раадрашь.

Эд захныкал, и Сейад, укачивая его, укорила нас:

– Ай-я, женщины! Куда годится волновать младенца? Хей, Раадрашь, ты испугалась её? Ты, воин, испугалась? Э-э, маленькая девочка ты!

Я взяла у Сейад малыша, чтобы его покормить; рядом с ней было тепло и сразу становилось спокойнее, а прикосновения ротика и ручек Эда привели меня в доброе расположение духа. Раадрашь, как видно, в отсутствие чужих тоже полегчало – но ненамного. Она тоже присела рядом с Сейад, прислонившись к ней плечом, и сказала в пространство:

– Как это воинская отвага спасёт от яда, интересно знать?

– Мать Сейад есть для спасения от яда, – ухмыльнулась Сейад. – Шаманское слово, Солнце и Костёр. А воинская отвага от глупой суеты спасёт, чтоб не бегали, как куры заполошные!

Мы с Раадрашь невольно хихикнули.

– Э-э, смешно им! – Сейад смотрела на нас, как на провинившихся трёхлеток. – Вы смешные! К чему хлопать крыльями? Кого этим удивите, а?

– Ненавижу несвободу, ненавижу! – прошептала Раадрашь. – А она – она просто в цепи заковывает словами! Не могу жить на цепи, лучше яд!

– Ай, слова! – отмахнулась Сейад. – К чему воздух трясти, пустяки всё! Слушай, парень-девка, тут всё – так, слова. Игрушки. Кто тебя закуёт? Душа свободна у тебя!

Раадрашь только передёрнула плечами.

Эд наелся и пускал пузыри, улыбаясь и следя за солнечными зайчиками на потолке. Я поправила одежду и дала малышу держаться за мой палец. Сейад вынула из своей неизменной котомки крохотные башмачки с незаконченным узором и принялась вязать. Раадрашь с преувеличенным вниманием следила за нашими движениями.

– Знаешь что? – сказала я. – Не огорчайся. Дальше будет лучше.

– Лучше – уже было! – фыркнула Раадрашь, и тут в покои вошёл Шуарле.

Люди госпожи Бальшь намазали маслом его роскошные и вечно взлохмаченные волосы, прилизали их, насколько возможно, заплели в косу и закрепили золотой диадемой. Прокололи ему уши и вдели длинные золотые подвески с гранатами, подвели глаза золотыми стрелками, переодели в пурпурный костюм из тяжёлого бархата, вышитого золотом, увешали ожерельями и вдобавок отобрали сапоги, заменив их пурпурными, вышитыми золотом туфлями. Мой бедный друг показался мне сконфуженным и раздражённым, как бродячий кот, которого для забавы напудрили и повязали муаровым бантом.

Раадрашь прыснула, а я не успела сказать, что Шуарле более мил, чем смешон, что на него ни надень – он резко повернулся к Раадрашь, сжав кулаки, и выпалил со злыми слезами:

– Что, шикарная безделушка получилась, госпожа?! Вещь не должна выглядеть иначе, чем хозяин хочет, правда?!

Раадрашь отшатнулась.

– Шуарле, милый, что с тобой?! – сказала я, безнадёжно пытаясь что-то исправить. – Ты уже так давно не плакал…

– Начал кое о чём забывать, – сказал Шуарле, тяжело дыша. – А нынче мне напомнили, Лиалешь.

Раадрашь смотрела на него так, будто увидела впервые. Шуарле сказал ей, еле сдерживая дыхание, с той болью, о которой уже я успела позабыть:

– Я не могу быть вещью. У вещей нет души.

И тут Раадрашь, злая, холодная, ненавидящая любые излияния Раадрашь сказала задумчиво и почти нежно:

– Ах вот, значит, как, бесхвостый… ты, значит, тоже не терпишь рабства… как и я… Да, ты ведь тоже аглийе, на самом-то деле… За что же люди тебя так обидели?

Зря сказала.

Шуарле кинулся на колени рядом с нами и истерически разрыдался. Мне были очень знакомы эти припадки безудержных слёз, с которыми он не мог совладать, как бы ни желал; припадки прекратились с тех пор, как мы сбежали из дома Вернийе – и то, что Шуарле именно так расплакался сейчас, мне совсем не нравилось.

Я знала, что он изо всех сил старается держать себя в руках. Его раненой душе здесь причинили нестерпимую боль, если нервы снова сдали. Мерзавцы из свиты госпожи Бальшь решили, что им позволено издеваться над моим другом?

Я сняла диадему с головы Шуарле и вытащила подвески из его ушей – на золоте остались капли подсохшей крови. Он схватил мою руку и уткнулся в ладонь горящим лицом. Кажется, впервые в жизни, гладя Шуарле по голове и чувствуя, что мой рукав промок от его слёз, я всерьёз и искренне желала кого-то наказать.

Эд, которого забрала Сейад, принялся хныкать из сочувствия к Шуарле. Раадрашь смотрела на нас, сузив глаза, и грызла костяшки пальцев. Сейад укоризненно качнула головой – и начала напевать вполголоса. Её песенки всегда звучали очень просто, но к ним странным образом тянуло прислушиваться – и мы все, особенно Эд, которому испортили благодушное настроение после еды, притихли и прислушались.

– Как-то я шла по узенькой тропинке, – напевала Сейад вроде бы только для Эда, легонечко покачивая его на коленях:

Глазки Эда закрылись, как будто сами собой. Дыхание Шуарле начало выравниваться, моё – тоже. Раадрашь полулегла на ковёр, облокотилась на подушки и слушала с детским вниманием, а я сидела, зачарованная странным, почти неуловимым ритмом и мурлыкающим голоском Сейад, не в силах понять, в чём тут секрет:

Под песенку Сейад я впала в чудное и приятное состояние младенческого бездумного и весёлого покоя. Шуарле сел, его слёзы высохли, а лицо под глазами и на скулах блестело от размазавшейся золотой краски. На губах Сейад появилась еле заметная ухмылочка, морщинки удлинили глаза – она невозможным образом потихоньку превращалась в лисичку, в волшебную степную лисичку… не рыжую, а цвета песка, с таким всепонимающим и смешливым взглядом… А вокруг степь, изнемогающая от зноя, пахнет ромашками, полынью, горячей землёй… а у лисички передник, сплетённый из мяты, и в её косы вплетены побеги горечавки, а у неё в глазках плещутся искры, а вокруг неё – солнце, солнце и солнце…