Я молился, сколько мог.

Капеллан принца, вечно пьяный, безграмотный, грубый и глупый человек, заметив, что Антоний невзлюбил меня, то и дело обращался ко мне с нелепыми вопросами, пародирующими богословие, и высмеивал моё мнимое невежество. Чернь же, составлявшая всю армию принца, обращалась со мной хуже, чем с приблудной кошкой. Господи Милостивый! Никто и никогда не бил меня до сих пор! Никто и никогда, за все годы, проведённые в монастырских стенах, не обращался ко мне с бесчестящими предложениями! Тут же, на этом корабле… и принц, принц, видит Бог, был всему виною.

Может, я упомяну об этом на исповеди. Не сейчас. Но попытка искать помощи у принца Антония оказалась моей последней попыткой увидеть в нём если не товарища, то союзника. Я искренне желал быть ему полезным и верным, он же обошёлся со мной, как люди чести не поступают и с врагами; после совершенно дрянной истории я счёл его самого вероломным мерзавцем, его приближённых – низкими людьми, а его цель – злом, чем бы она ни представлялась. Это всё и решило.

Мои добрые родители, отдавая своего младшего сына служить Господу, разумеется, имели в виду мою жизнь в качестве воина Божьего. Сражаться со злом, в каком бы обличье оно ни предстало – моя миссия и цель. Я, воин Божий, не опущусь до личной мести, но буду изыскивать пути служения добру.

Не принцу. Господь нас рассудит.

Прекрасен был этот город, терракотово-красный, подобный драгоценному сосуду на зелёном шёлке – и хрупок подобно драгоценному сосуду. Душа моя омылась слезами: я видел весёлую пристань с рыбацкими судёнышками в цветных лоскутьях косых парусов, стены, вылепленные из красной глины, и купы яркой зелени над ними, горожан с тёмными лицами, в пёстрой одежде – детей, женщин, укутанных с ног до головы в шёлковые плащи, мужчин в винно-красном и пурпурном, глядящих настороженно и тревожно…

Это был мой грезовый языческий город, город из жарких стихов Дхаан-Шеа, моя детская мечта о дальних странах – и я видел его последние мирные минуты. Язычники не знали пушек – это не делало их в моих глазах ни слабыми, ни глупыми, но они вправду не использовали порох.

Корабельная артиллерия превратила этот город в преддверие адово, в кошмар из воя, грохота, воплей и смерти. При сём присутствуя, я не мог справиться с тошной ненавистью к принцу и его людям, не имел сил душевных, прости мне, Господи. Я не мог видеть, как рушились эти терракотовые башенки, а взметнувшаяся пыль, смешанная с дымом, оседала на кровавые ошмётки разорванных тел; я чувствовал себя совершенно бессильным изменить хоть что-нибудь – сидя между палубными надстройками, зажмурившись, бесполезно зажимая уши и безнадёжно пытаясь молиться за упокой невинных душ, до тех пор, пока кто-то не ударил меня походя. Солдаты принца спускались на берег.

На моём бедном теле полоски целой кожи не было – прежде я старался не двигаться без нужды, однако же в несчастный город отправился. Льняной балахон пришёлся мне, словно власяница, от резких движений в глазах темнело, но мне казалось, что там, в городе, мне будет дано больше возможностей прийти на помощь хоть кому-нибудь. Странным образом мне и в голову не пришло, что кто-то из язычников, в ужасе и ярости от вторжения, может убить меня так же, как любого из головорезов принца – ни малейшего страха, видит Бог, я не чувствовал.

Солдаты, бранясь, били и толкали меня, но в шлюпку всё же впустили. Я желал оказаться подалее от принца, но напрасно опасался его, ибо ему в раже и азарте не было дела ни до чего, кроме как до грабежа умирающего города. Вместе с головорезами я высадился на берег. Солдаты с радостными и злобными воплями побежали вперёд, размахивая обнажёнными саблями; я тут же отстал, каждый шаг давался тяжело и больно. Горожане убежали с пристани при первых же выстрелах; шум боя, вопли, пальба из пистолетов слышались где-то дальше. В клубящейся пыли остались лишь мертвецы; вид убитой женщины, ничком лежащей в траве, чёрной от крови, заставил меня двигаться быстрее.

Но бой всё равно закончился раньше, чем я добрёл до базарной площади. В городе, очевидно, не нашлось бы и двух сотен обученных солдат, способных противостоять нашим безумным воякам; теперь кровь язычников остывала на их красных шёлковых рубахах, а драки вспыхивали и гасли там, где уцелевшие мужчины пытались остановить грабителей. Я прошёл ещё немного – и перед моими глазами оказалась именно та картина, какую я тщился отогнать от себя молитвами.

Я увидел богатый дом, изящный, подобный искусной фигурке из терракоты, окружённый обширным садом, где более прочих растений росло розовых кустов. Этот дом окружал высокий глиняный же забор, но резные ворота распахнули настежь – и двор, вымощенный брусчаткою в виде шестиугольников, весь заливала кровь. Видно, именно тут жили знатные господа; верная стража защищала их, не щадя себя. Кроме мёртвых тел язычников, я увидал также убитых солдат принца – и в особенности меня поразила голова с рыжею бородой, отрезанная напрочь от тела и валяющаяся в чёрной луже, словно ненужный предмет. Защитники дома, впрочем, были все убиты, а солдаты, как видно, обшаривали покои, злобно и радостно смеясь. Многие вытаскивали на двор изящную и необычную на вид домашнюю утварь. Двое солдат откупорили прозрачный сосуд тонкой работы с притёртою пробкой, уверяя товарищей, что в нём вино, – но, открывши, убедились, что он содержит благовонное масло, и с досады выплеснули жидкость на землю; оттого в воздухе запах крови и дерьма смешивался с тончайшим цветочным благоуханием. В жаркий день чёрные злые мухи слетелись на диво быстро и с жужжанием ползали по живым и мёртвым.

Женских воплей внутри дома было не слышно, зато кто-то мерно то ли скулил, то ли подвывал, подобно побитому псу. На меня никто не обращал внимания; я подошёл близко к дому – и тут увидел чёрного юношу младше меня, всего залитого кровью, лежащего у самой стены и тщетно цепляющегося за неё в попытках встать. Он вовсе не напоминал бойца, а скорее был привилегированным слугою: рубаху, промокшую насквозь от крови, украшало золотое шитьё, а самая фигурка юноши выглядела слишком субтильною для любой драки. Я подбежал к нему, чтобы помочь чем сумею, – но, разглядев, как кровь хлещет струёю из глубокой дыры под рёбрами, понял, что не удержу несчастного на этом свете.

Бедный язычник, ухватившись за меня руками и пятная мой балахон кровавыми отпечатками, всё пытался подняться, хоть душа и покидала его. Я приподнял его, как сумел, и спросил:

– Чего ты хочешь, добрый брат? Что я могу сделать?

Он облизнул губы и сказал, глядя на меня отчаянно:

– Голуби господина… Там, на башне…

– Что же с голубями? – спросил я, сколь мог, ласково.

– Смерть… выпусти… – еле вымолвил он сквозь удушье. – Голуби… Нут…

– Я выпущу, – пообещал я истово, готовый плакать над ним. – Выпущу, клянусь Господом, усни с миром.

Я ясно увидел, что раненый успел меня понять, потому что вроде бы даже улыбнулся дрожащими губами, – а уже в следующий миг его глаза остановились и остекленели. Я опустил на них веки и положил тело на траву, а после отправился в башню, больше почти ни о чём не думая.

Солдаты, что хозяйничали в доме, не обращали на меня внимания, только отталкивая, если я оказывался у них на дороге; на своих мертвецов они глядели так же мало, как и на мёртвых язычников, а на свои раны и вовсе не глядели, если раны не стесняли свободы их передвижения. Я прошёл до башни беспрепятственно; резная дверь её оказалась приоткрыта, и я, вошедши, поднялся по крутой винтовой лестнице. Башня возвышалась над городом изрядно: выйдя на площадку, я увидел и наши корабли у здешнего берега, и бедный город, весь окутанный дымом и пылью, и фонтан, всё ещё весело бьющий посреди базарной площади, и мёртвые тела, и мечущихся по улицам лошадей из разрушенных или подожжённых конюшен… В нише под навесом я увидел небольшой вольер, внутри коего обитали голуби, чистенькие и белоснежные, как кипень. Вольер этот был вычищен с большим тщанием, а в кормушках я заметил отборное зерно.