Я раскрыл дверцу. Голуби лишь малую минуточку дичились – а уж миг спустя устремились на свободу. Белая стая, трепеща крыльями, взлетела над войной, бедою и разрушением, просияв в солнечных небесах, сделала над башней широкий круг и дружно устремилась далее на юг, к далёким горам, облаками стоящим на горизонте.
Несколько времени я стоял на площадке, глядя, как голуби исчезают в синеве, и молясь за несчастную душу; потом спустился, чувствуя себя спускающимся с Божьих небес в бездну адскую.
Я отворил дверь – и столкнулся лицом к лицу с принцем. Принц пребывал в ярости – и меня схватил за балахон на груди и отшвырнул к стене, а после дёрнул саблю из ножен.
– Ты что сделал?! – рявкнул он так, что и солдаты невольно отшатнулись. – Что сделал, отродье больной суки?!
– Выпустил птиц Божьих, – сказал я, глядя ему в лицо.
– Что?! – продолжал принц, будто не мог расслышать кроткой человеческой речи, и я, грешный, прости мне, Господи, заорал, будто погонщик на вола:
– Я выпустил птиц Божьих! Чтобы хоть чья-то жизнь уцелела на свободе!
Принц будто удивился – и глядел на меня, как на впервые увиденного.
– Чья это кровь? – спросил он с подозрением.
– Раненого язычника, – сказал я. – Его бедная душа отправилась к Господу.
– В преисподнюю! – возразил принц.
– Не вам судить, – сказал я.
– Ты дурак или предатель? – спросил принц, усмехаясь.
– Я слуга Божий, – сказал я. – Моя жизнь в деснице Господней, я – орудие Её.
Принц рассмеялся, но его солдаты, как мне показалось, слушали серьёзно.
– Юродивый или сумасшедший? – спросил принц весьма насмешливо, а я отвечал, пожав плечами:
– Ваш советник, предложенный его святейшеством. Только что вам до советов! Вам ведь убить монаха так же легко, как оскорбить женщину – так убейте меня, как того желаете.
Принц замахнулся саблей, и я инстинктивно дёрнулся; он снова хохотнул и презрительно сказал:
– Так ты боишься умереть, святоша! – но смеялся он один.
В этот момент в толпу, окружившую нас, расталкивая всех, врезался солдат. При виде принца он почтительно склонился и сказал:
– Ваше прекрасное высочество, господин барон просили вам передать, что сломали двери в покой, где, по всем знакам, жили женщины… только…
Антоний усмехнулся, оттащил меня от стены за плечо и толкнул в спину.
– Пойдёшь со мной, сумасшедший монах! – сказал он, несколько успокаиваясь. – Я тебе не верю, и я уж найду того, кто будет присматривать за тобою.
– Я не спутник вам в ваших забавах, – сказал я, но кто-то из солдат ударил меня рукоятью сабли между лопаток, а ещё кто-то подтолкнул сильнее. Мне поневоле пришлось идти – и я прикрыл голову капюшоном.
Следуя за принцем, я вместе с солдатами вошёл в чужой дом, чувствуя себя бесстыдным грабителем.
В доме оказалось гораздо прохладнее, чем на улице; тут пахло какими-то пряными травами и растёртой в пальцах геранью. Дом носил видимые следы обыска; солдаты срывали со стен гобелены, затканные цветами небывалых видов, а равно и оружие. На поставцах, как я полагаю, прежде стояла драгоценная посуда – теперь они пребывали пустыми и опрокинутыми. На пушистом ковре, опираясь спиною на стену и поникнув головой, сидел пожилой мужчина, чьи седые волосы заплетены были сзади в косу. Вероятно, богатая одежда на нём имела любимый жителями Асурии тёмно-красный цвет – но сейчас она была совершенно черна от крови. Может быть, солдаты и забрали его саблю, особенно если её украшали драгоценные каменья или золотые насечки – но, может, его кололи кинжалами безоружного: сабли я нигде не увидел…
Подходя к покоям женщин, обозначенным сильным и сладким ароматом райской прелести, принц и солдаты обменивались отвратительными шуточками, а я, грешный, сжимал кулаки, размышляя, стоит ли обрывать их или оставить всё как есть. У резной двери, выломанной с петлями, принца встречали бароны Стивен и Альфонс, глядящие весьма растерянно и жалко; откуда-то из благоуханной глубины покоев глухо доносился тот самый вой, что я слышал со двора.
– Отчего же вы здесь?! – воскликнул принц, смеясь. – Черномазые красотки, похоже, заскучали в одиночестве!
Услыхав это, Стивен побледнел и отвернулся, а Альфонса вдруг сильно вырвало на великолепный ковёр, между алыми и синими цветами. Принц с отвращением оттолкнул его с дороги и вошёл, а следом за ним – все прочие, кроме самого Альфонса.
В длинный коридор, освещённый весёлым солнцем, окрашенным цветными стёклами окон, выходили многие двери отдельных покойцев – но они все были распахнуты и являли глазам пустые комнаты. Пёстрые тряпки, бусы, безделушки валялись в беспорядке, словно брошенные в бегстве. Прямо на пути кто-то рассыпал бисер, похожий на разноцветную крупу. Мне было мучительно неловко идти по этому закрытому женскому мирку, будто шаги мои, прости, Господи, пачкали и оскверняли его – и жутко в особенности оттого, что я всё слышал этот мерный глухой плач, вовсе не похожий на причитания перепуганных мирских девиц. Солдаты как-то присмирели и притихли.
Коридор заканчивался обширной залою с широкими окнами, открывающимися прямо в сад. Розы, подобно плющу, обвивали оконные рамы, заглядывая в залу. У окна сидела старуха, ссохшаяся, седая, как лунь, и не чёрная, но буро-коричневая, будто её лицо выделали из потрескавшегося пергамента. Седые волоса её рассыпались по плечам безобразными патлами, она перебирала их, покачивалась и подвывала без слов и без слёз, глядя невидящими глазами в пространство. Седые клочья повисли на её бархатной рубахе, будто старуха вырывала себе целые пряди волос, но позабыла об этом.
На ковре у её ног, обнявшись и держась за руки, лежали мёртвые женщины.
Их было пять, все они являли собою образец яркой и грешной языческой красоты, все они были молоды: младшая казалась совершенною девочкой, не вошедшей в девичество. Эта младшая обнимала шестого мертвеца – мальчика-кастрата, своего ровесника, девически хорошенького, прижавшего напоследок руку госпожи своей к почерневшим губам. Рядом с телами валялся пустой чеканный золотой кубок, усыпанный гранатами – я услыхал отчётливый запах горького миндаля.
– Да как… – начал принц Антоний и задохнулся.
– Как они посмели, вы хотите сказать? – закончил я, чувствуя непонятное желание сразу усмехнуться и разрыдаться. – Неужели вы полагали, что язычники будут испрашивать у вас позволения умереть? Как бы не так! Возможно, некоторым из них милее яд, чем ваше общество.
Принц обернулся ко мне, выражая лицом и всем телом еле сдерживаемое бешенство.
– Ты знал?! – спросил он тише, чем обыкновенно. – Ты знал, что тут увидишь? Зачем ты выпустил голубей?
– Меня попросил умирающий, – сказал я. – А вам надлежит молиться с верою, если вы здесь надеетесь хоть на что-то. Молиться и просить Господа вас вразумить.
Принц смотрел на меня, сжав пальцы на эфесе и тяжело дыша.
– Если случится хоть что-то дурное, я убью тебя своими руками, – пообещал он.
– Дурное непременно случится, – сказал я и, прости мне, Господи, грязно выбранился впервые в жизни, – но, чтоб мне сдохнуть, будь я проклят, если вас боюсь!
– Да ты же готовый изменник! – воскликнул принц, вкидывая саблю в ножны. – Ты возился с подыхающей языческой сволочью, – небось, не с нашим солдатом, ждавшим отпущения, – и ты дал знак кому-то этими голубями! А вот теперь толкаешь меня на убийство, чтобы стать мучеником, тварь?!
– Всё не в вашей, а в Божьей руке, – сказал я. – Я служу не вам, но Господу и его святейшеству, Святому Отцу нашему – разве вы принимали у меня солдатскую присягу, чтобы я мог вам изменить?
– Стивен! – крикнул принц, повернувшись к двери. – Я больше не в силах смотреть на эту падаль, гром меня разбей! Следи за монахом, отвечаешь головой! Я желаю веселиться и ухожу отсюда!
Солдаты будто опомнились и гурьбой выломились из залы, толкаясь и мешая друг другу. Я присел на пол у ног старухи, рядом с мёртвыми, чувствуя скорбь и бессилие, – но Стивен поднял меня за ворот балахона.
