Я бы перед самым отплытием избавился от Доминика, этой вши докучной, – но провожать прибыли отец и сам Иерарх, в резиденции ему на старости лет не сидится. Представляете, ведь притащился же сюда за восемьсот миль, через пролив – не лень было! И только для того, чтобы уже совсем напоследок ещё разок меня попилить, чтобы я себя не забывал. Вдруг я невнимательно читал его письмо, как можно! Пришлось демонстративно взять этого его любимчика – ну и хорошо, думаю. Гадёныш сам виноват. Остался бы дома – был бы целее.

Иерарх ещё говорил, что я, мол, должен возлюбить всё оставленное дома – ибо, в сущности, иду сражаться за… ну, за это самое. За оставленное.

Звучало хорошо, я не спорил. Я вроде бы действительно собирался за всё это сражаться, но уж не жалел ни о чём, ни капли, ни на грош не жалел. Ни о братцах, которые жали руки и желали удачи таким тоном, будто действительно хотели моей удачи, ни об отце с его «помолчите, Антоний!». Ни о своих бедных вдовушках, которые разливались белугами. Всё это мне так надоело, что я и думать о милой родине не хотел.

А если мне и было горько что-то оставлять, так это Бульку. Она сидела у ног Эмиля, поскуливала и так глядела на меня и на море, будто всё-всё понимала. Я бы её взял, но думал, что будет смертельно обидно, если недосмотрю – и убьют мою собаку. Пришлось оставить её Эмилю… а он и рад, зараза.

Но это всё сантименты.

Всё равно наши семь кораблей отплывали, как лебеди, под благословения, пение монастырского хора и радостные вопли горожан, которые, кажется, образумились и тоже прониклись, потому что искренне желали нам счастливого пути. У нас на палубе брат Бенедикт жёг благовония в походной курильнице, пел басом и давал всем желающим приложиться к Всезрящему Оку Господню и Длани Животворящей и Карающей. Все чуть-чуть хлебнули, конечно, – на радостях, на удачу, только что портки с парусами не путали. Очень веселились. Только этот гадёныш Доминик сидел на бухте каната трезвый, злой какой-то, зыркал на всех и думал всякий греховный вздор. Никакого Божьего света от него не исходило. Тогда я и подумал: не такое уж он и духовное лицо, хоть и любимчик Иерарха. А раз так – пусть пеняет на себя, ха!

Плавание прошло не то чтобы весело, но не так уж и скучно.

Никто из чужих в море не попался. Было бы забавно, конечно, потопить какое-нибудь языческое корыто, но если нет, так уж и нет. Господня воля.

На самом деле плебсу, вероятно, было гораздо скучнее, потому что места в кубрике и на команду-то еле-еле хватало. Как они там теснились – уму непостижимо. Как селёдки в бочонке, ха! Спали по очереди. Так что развлекались, конечно, выпивкой. Рома и вина оказалось вполне в достатке. Дорога не такая уж дальняя, никто это добро особенно не экономил, а пожертвовали его изрядно. Брат Бенедикт сначала пытался проповедовать о вреде пьянства, но потом ему тоже налили – и он так и не просох до самого берега. В общем, трезва была только команда. Капитан флагмана оказался типом не то чтобы неприятным, но слишком надменным для плебея. Ему не понравилось, что матросы пьют с солдатами, – и он разом прекратил это дело. Попросту велел обвязать пьяных под мышки верёвками и швырнуть за борт на четверть часика. То ещё развлечение! Из пятерых один утонул – а остальные, глядя на это, призадумались.

Я ему не мешал. Матросы и должны быть трезвыми, иначе мы до земли никогда не доберёмся. Уморительно, как эти бедолаги пялились на солдат с завистью, облизывались, а присоединиться не могли! Впрочем, я подумал, что на суше они наверстают своё.

Кое-кто, конечно, спьяну принялся выяснять отношения… но это так, по мелочи. До поножовщины не дошло: брат Бенедикт им всё-таки хорошо внушил, что мы направляемся на святое дело, а не как-нибудь. Нечего размениваться на ерунду. Но смешнее, что наш драгоценный братец Доминик, который так ни капли и не выпил, всё-таки нарвался – мне даже не пришлось самому всё это начинать.

Вечерком, вторая неделя плавания уже шла к концу, я сидел с баронами в каюте и играл в фишки-шарики. Ставки делали пустячные, но всё равно приятно, что везло, даже если всего на золотой – дело-то не в золотом, а в самой игре, да и примета хорошая. Мои приближённые, конечно, не ром хлестали – у нас было вино с Побережья, из чёрного винограда, тридцатилетнее, настоящее королевское вино. Подарочек батюшки моей покойной невестушки. Мы, конечно, не нажирались в хлам, как плебеи, но чуточку выпили, и было ужасно весело. Вот тут в каюту и вломился этот Доминик.

Без стука, ха! Стоило на него взглянуть, как стало ещё веселее!

Кто-то его как следует приложил по физиономии – синяк во всю скулу. Рукав от балахона отодрали напрочь, на плече царапина. И глаза бешеные. Красотища – такое представление и комедианты не покажут!

– Ах! – говорю. – Вы, что же, дрались, слуга Господень? Не может быть! Что скажет его святейшество? Разве это сочетается с вашим саном? Какой позор!

Он подпёр дверь спиной и высказался – очень стараясь при этом не задыхаться:

– Ваше высочество, брат Бенедикт пьян до бесчувствия, а ваши люди ведут себя… отвратительно.

Что меня всегда ужасно радует, так это когда сама судьба наказывает такого типа. По заслугам, ха! Бароны, конечно, посмеивались у меня за спиной, но я сделал серьёзное лицо и сказал – строго:

– Так вы, брат Доминик, вздумали жаловаться мне на этих подвижников, готовых умереть за Господа?

Стивен так фыркнул, что выплюнул вино на скатерть. А этот гадёныш на него зыркнул без малейшего благочестия, злобно. И уставился на меня. А я сказал:

– Ты что тут стоишь?! Ты кто, штатный фискал или монах, а, Доминик? Твоя служба – обращать грешников к добру, так вали, обращай!

И кто-то из баронов свистнул, как гулящей девке.

Он, клянусь Господом, чуть не разревелся! Только злость помешала. Сжал кулаки, повернулся на каблуках и вышел. Альфонс свистнул ему ещё разок – за дверью его, похоже, дожидались. Я со смеху чуть не помер!

Когда все отсмеялись, Жерар сказал, всё улыбаясь:

– Ваше прекрасное высочество, ваши волкодавы же его размотают на нитки! А язык неверных больше никто не знает…

– Да и плевать нам на их язык, – ответил я. – О чём нам с ними беседовать!

А Жерар, всё-таки умный парень, как я считаю, грустно сказал:

– Но ведь война, ваше высочество. А если понадобится допрашивать пленных? Или читать чужие донесения? Придётся помешать солдатам веселиться…

Альфонс икнул и сказал:

– Точно, ваше бесценное высочество. Как бы нам не пришлось отвечать перед Иерархом за эту сволочь! Тоже мне монах, духовной кротости – ни на хвост свинячий!

Ладно, вышли. Заглянули в кубрик – картина! Я подумал: задержаться минут на десять было бы ещё смешнее. Даже хотел тихонько постоять в сторонке, пока… ну пока ему окончательно мозги не вправят – но тут Жерар заорал на весь океан:

– Принц идёт!

Эти двое, которые гадёныша держали, отшвырнули его в сторону, как паршивого котёнка – сделали вид, будто ничего дурного не имели в виду. И все вокруг, пьяны или нет, но приняли благочестивый вид. Я сказал:

– Ай-яй-яй, кто же так ведёт себя с духовным лицом! Это же совсем, клянусь честью, нехорошо!

Орёл с Оком Господним, выколотым на бицепсе, ухмыльнулся и сказал:

– Да какое он духовное, ваше прекрасное высочество! Сам напросился… – смешно смотреть, как такой волкодав виляет хвостом и оправдывается. – Вы, прекрасный господин, слишком уж милосердны!

– Ребята, – сказал я отеческим тоном, – разве это способ учить добру, а?

Они, конечно, тут же догадались, какой способ лучше, ха! Вытряхнули его из остатков балахона и вломили, как матросу, куском просмолённой снасти, завязанной в узлы. Что ж, тоже вышло забавно!

Я хотел их остановить, когда гадёныш начнёт орать, но он оказался такой злобной и упрямой сволочью, что молчал до упора. Мне пришлось-таки вмешаться, когда стало похоже, что он вот-вот сдохнет. Может, и зря.

Зато потом, уже до самого берега, этого Доминика было не видно и не слышно. Брат Бенедикт мне говорил, что ещё пытался заботиться о его душе, наставлял насчёт смирения, но гадёныш есть гадёныш. Как был упрямым злыднем, так и остался. И на глаза мне не попадался до самого берега.