Следователь обрадовался, что может одним махом закончить это дело, арестовал Бориса и стал в наручниках водить его по коридору, каждый раз проводя его мимо жены и дочки. Жена забилась в истерике. Дочка плакала и хватала отца за руки. Борис тоже плакал, не понимая, что от него хотят. Ко всему прочему, они вообще плохо знали иврит. Когда жена Бориса, рыдая по телефону, рассказала нам эту историю, я попросил ребят распустить слух, что мне известно, кто выбил зубы голландцу. В самом разгаре учений к нашему танку подъехал джип военной полиции и меня забрали в военную комендатуру.
Прихватили и моего напарника Федю Свирского. Нас привезли в Иерусалим. В комендатуре сказали, чтобы сидели и ждали. Мы оба были грязные и уставшие. На учениях всегда очень тяжёлые условия. Вообще для нас, спавших под танком, не раздеваясь уже несколько недель, питавшихся консервами, попасть снова в цивилизацию — было подарком. Мы сидели на скамейке, ожидая развития событий. До нас, сидящих в коридоре, очевидно, никому не было дела.
Подождав и видя, что никто не появляется, мы вышли на улицу и в ближайшем киоске купили пару банок холодного пива и нормальной еды. Вернувшись в комендатуру, выпили пива, перекусили и посудачили немного на тему о сегодняшнем везении. После этого очень захотелось спать. Найдя пустую тюремную камеру с несколькими койками, сразу завалились и захрапели. Храпели мы недолго. В камеру заскочил молодой лейтенант со знаками различия военной полиции и заорал: «Что вы тут делаете?!» Я ему вежливо объяснил, что мы устали и отдыхаем. Оказалось, что, во-первых, лейтенант и был тем самым следователем. Во-вторых, он абсолютно серьёзно предполагал оказать на нас с Федей психологическое давление ожиданием в коридоре. Мы его намерений не знали и не поняли, поэтому и пошли покупать пиво. Я ему сказал прямо и честно, что нам, людям с приличным жизненным опытом, надо заранее разъяснять, где ожидается психологическое давление военной полиции, в чём оно состоит, а то мы его можем случайно не заметить и пропустить. Офицер забрал Федю первым. Через пятнадцать минут они оба появились на пороге кабинета. У Феди на лице была огромная и добрая швейковская улыбка. Федя и внешне был похож на Швейка — такой же добрый и толстый. По своей профессии он был водителем грузовика. Лейтенант выглядел растерянным и все время повторял: «Он же ни слова на иврите не знает!» Попробовав использовать меня как переводчика и ничего не добившись, он отпустил Федю и всерьёз занялся мной, Федя, довольный, пошёл спать. Начался мой допрос. Первым делом лейтенант вытащил наручники и, поиграв ими, положил на стол, спросив предварительно, известно ли мне, что это такое.
Чистосердечно ответил, что никогда не видел израильских наручников и интересно их потрогать, что и сделал. Затем лейтенант предложил выложить всё, что есть у меня в карманах. Я спросил его, имеет ли он право делать мне личный обыск. Он ответил, что у него есть все необходимые права. Я выложил всё, что у меня было в карманах, в том числе и пару писем моей южноафриканской подруги. Он внимательно перебрал и рассмотрел все и принялся читать письма. Я спросил, есть ли у него полномочия читать мои личные письма. Он ответил, что, да. Я спросил, в чём собственно, меня обвиняют. Лейтенант ответил, что меня он, персонально, ни в чём не обвиняет. По его словам, я владею информацией, которую он хочет получить и получит её от меня любой ценой. Тут начались бесконечные вопросы о выбитых зубах и известно ли мне, кто это сделал. Я отвечал, улыбаясь, что «не знаю», «не видел», «не помню». Лейтенант уже раскалился, как чайник на плите, а я всё подбрасывал и подбрасывал «дров ». Наконец, он вскипел и сказал, что сейчас наденет на меня наручники и отправит в камеру до утра. Я привстал со стула и тихо сказал: «Мальчик, я с удовольствием пойду сейчас в камеру, где отосплюсь. Утром оттуда выйду, напишу на тебя жалобу о служебном нарушении, как это предписывает устав израильской армии, и вечером ты уже сам будешь сидеть в этой камере». Он удивлённо спросил меня: «Где же я нарушил закон?» Я разъяснил ему: «Ты меня персонально ни в каком преступлении не обвиняешь, так? На каком основании ты устраиваешь мне личный обыск? По какому праву ты читаешь мои письма, несмотря на мой запрет? Какую информацию ты ищешь в письмах, написанных до инцидента? На каком основании ты надеваешь наручники, что является мерой пресечения, на человека, который ничего не совершил и никому не угрожает? Ты почему, подлец, Бориса водил в наручниках перед беременной женой и дочкой? Только за это я бы тебя посадил! Вызывай своего начальника! Будем разбираться». Появился майор, начальник военной полиции. Лейтенант объяснил ему ситуацию. Я объяснил свою позицию. Майор, сначала удивился, потом рассмеялся и пригласил нас с Федей выпить с ним пива. Там за пивом он начал дружескую беседу:
— Скажи мне, Леонид, ты что, в самом деле, не боишься военной полиции?
— Нет, чего мне вас бояться, вы же свои.
— Скажи, ты, в самом деле, не знаешь, кто выбил зубы?
— Конечно, знаю. Но не собираюсь вам в этом вопросе помогать. Если бы это дело касалось безопасности государства, терроризма, я сам бы к вам пришёл. Но это дело касается несчастного стечения обстоятельств, денег и вашей бюрократии. У человека, который это сделал, двое детей, жена не работает, и он только что взял в долг деньга на квартиру. Армия, по моему мнению, должна безоговорочно взять на себя все расходы на лечение. Я считаю, что для всех нас это глупая трата времени, за которую вас же и надо наказывать.
— Между прочим, откуда ты знаешь уголовные законы, ты же здесь, в Израиле, без году неделя?
— Израильского уголовного права я не знаю, но уголовное право придумано не Израилем. Логика его похожа во всех кодексах законов мира.
— Откуда вы такие упрямые взялись! Хорошо, что вы приехали в Израиль! Вас здесь как раз и не хватало! Леонид, может, ты всё-таки скажешь мне по-дружески, на прощанье, кто зубы выбил?!
— Да пошёл ты!
На этом дело о зубах было закрыто и прекращено. Никого из нас уже никогда больше в военную полицию не вызывали.
Мы с Федей вернулись на учения. Это была ещё одна поразительная вещь в израильской армии.
Наш полк — полк самоходной артиллерии. Каждый экипаж САУ (самоходной артиллерийской установки) состоял из 12 человек и размещался на двух машинах. Прежде всего, это самоходка с двенадцатиметровым орудием, мы называли ее танком, и бронетранспортёр («альфа»), где находились снаряды. Учения всегда проводились ночью, в полной темноте, с одним лишь ручным фонариком, который держал командир танка и давал световой сигнал следующему позади танку. В кромешной тьме ревели и двигались боевые машины, меняя свои позиции, время от времени стреляя из орудий. Спрыгнуть с брони было невозможно, и мы сидели, привязанные ремнями. Естественные потребности справляли, не слезая с танка, так как боялись попасть под гусеницы следующей за нами машины.
Я был уверен, что за ночь будут человеческие жертвы. Утром оказалось, что все живы и здоровы. Это была очень тяжёлая, с точки зрения её обслуживания, военная техника, используемая американцами ещё во Вьетнаме. Сегодня она уже списана. Мы оказались последними, кто ею пользовался и на ней воевал.
После учений полк был объявлен сформированным, и мы стали солдатами Армии Обороны Израиля в резерве. Федя и я отличились и единственные в учебном подразделении получили сержантские лычки.
Во время отпусков из армии я часто приезжал в Кфар-Йехошуа, где жили мои двоюродные братья и жена моего дяди — Фани. Фани была удивительной женщиной. В 18 лет она оставила Москву и переехала осушать палестинские болота. Это — двадцатые годы прошлого века. Её отец был крупнейшим книгоиздателем России. Фани искренне обрадовалась, когда я появился в её доме и начала, немного стесняясь, говорить со мной по-русски. Она постоянно напоминала, что уже пятьдесят лет не разговаривала по-русски. Такого красивого и отточенного русского языка, как у Фани, я давно не слышал. Мы с ней получали удовольствие от постоянных бесед. Слушал её рассказы о становлении Израиля, о его лидерах и деятелях. В устах Фани это звучало, как рассказ о соседях и близких родственниках. Для меня же это были герои и отцы-основатели.
