За эти два месяца я предоставил эти доказательства всем. И уголовникам, и «молодым». Через два месяца я услышал из уст «профессора» первый комплимент: «Жид — сумасшедший. С ним лучше не связываться». Это вовсе не означало, что они готовы были отступить и отказаться от своих привилегий. Просто ждали удобного момента расквитаться, и такой момент пришёл. К тому времени мы уже организовались. У нас была своя банда. Дима Кутузов стал моей правой рукой.

Судьба Димы сложилась интересно. Он стал крупным рецидивистом-медвежатником. Однажды, через пару лет после возвращения, раздался звонок в моей коммунальной квартире на Васильевском Острове. Соседка, которая открыла дверь, в ужасе сказала мне: «Там какой-то бандит в дверях требует своего командира Лёню». Это был Дима — высокого роста, здоровый. Всё лицо в шрамах. Выглядел классическим бандитом. Он схватил и поднял меня на руки, как пушинку. Потом мы сидели весь вечер, пили водку. Он рассказывал о своих уголовных похождениях. Говорил, что мне благодарен за спасение. Предлагал денег. Говорил, что если кто-то меня пальцем тронет, то он... Я смотрел на него и думал. Во-первых, я любил его как младшего брата. Он мне был близок как никто. Мы выживали спина к спине. Во-вторых, я думал, что это я же создал из него бандита. И неважно, какие намерения у меня были и какие обстоятельства этому предшествовали — я создал убийцу своими руками...

Как я упоминал, и МОЙ день пришёл. Я спускался по лестнице и остановился в пролёте второго этажа. Никого из моих ребят рядом не было. Один из уголовников меня ударил, я отреагировал. Второй, которого я не видел, стоял в тени. Он, неожиданно для меня, сложив две руки в один кулак, нанес удар наотмашь по лицу. Я перевалился через деревянные перила и упал на бетонный пол первого этажа. Удар был очень сильный. Я потерял сознание и пролежал на полу неопределённое время. Когда пришёл в себя, уже стемнело. Лежал лицом вниз, в крови. Лицо примёрзло к полу. Моих ребят в казарме не было, а из уголовников никто, естественно, мне помощи не оказал. Думаю, что они эту засаду запланировали. С трудом поднявшись на ноги, пошёл пешком в госпиталь. Когда добрёл, дежурный врач, осмотрев меня, поцокал языком и сказал, что сломан нос, сотрясение мозга и ещё что-то, уже не помню.

Он оставил меня в госпитале на месяц. События в штрафной роте стали принимать неожиданный оборот. Наши социально-близкие друзья поймали и изнасиловали в Гремихе какого-то ребёнка, сына старшего офицера. Началось следствие. По собранным данным выяснилась неутешительная статистика всей нашей части.

Количество убитых, раненых, зарезанных, порезанных и переломанных превышало все известные в армии, нормы. (Только у меня — шесть переломов и ножевая рана.) В казарму приехали военные следователи по уголовным делам. Быстро прояснилась картина, и принято решение. Концепция части была признана неправильной. Всех уголовников срочно вывезли, литовцев-националистов тоже. Всех офицеров и сверхсрочников заменили. Заместителю начальника тыла объявили выговор за халатность.

Восемь «молодых» и меня оставили в части, и переформировали её в обычное береговое подразделение. Прислали 50 новобранцев. Мне вернули старшинские погоны.

Я не думал, что выживу. У меня не было никакой надежды на это. Даже не осмеливался себе это вообразить. Ещё тогда, в котельной, когда искал верёвку, цивилизованный мир и всё, что с ним было связано, казались мне воображаемым и нереальными. Я тогда первый раз подумал об Израиле. Мне ничего не было известно об этой стране и о людях живущих в ней. Одно знал точно, что в этой страшной России, убивающей своих сыновей, жить не буду никогда.

Там, в той котельной, я дал себе слово, что, если случится чудо и я когда-нибудь выберусь из Гремихи, сделаю всё, чтобы попасть в Израиль.

Уже забрезжила весна. Я ждал «ДМБ» — демобилизации...

Был хороший тёплый день, какие случались редко. Стоял июнь 1968 года. По идее, я был уже предупреждён о своём грядущем «освобождении». Об этом написали родители. Уже был соответствующий приказ Министра обороны СССР о моём персональном увольнении в запас. Это было связано с тем, что родители забросали письмами все государственные инстанции. Из положенных по закону трёх лет срочной службы я «разменял» уже свой пятый год.

Формальной судимости у меня не было. Задержку с «демобилизацией» власти объясняли недразумениями и бюрократией. У родителей на руках находились все соответствующие бумаги. Сомнений не было. Мы все были уверены, что я скоро буду дома. Уже на двенадцатом причале стоял корабль, а в соседних частях играли «славяночку», провожая своих «демобилизованных». Пароход стоял у причала уже сутки, из двух ему предназначенных. Это был мой корабль, и он был последним судном в этой навигации. Ему в корму дышала девятимесячная жуткая зима со всеми её причиндалами.

Я был очень плох. Теперь, по прошествии многих лет, могу оценить и перечислить «букет», который у меня был. Дистрофия, видимо, в последней стадии. Я не мог есть. Меня тошнило. Желудок не принимал твёрдой пищи, особенно флотской. Весил я 42 килограмма с одеждой. У меня была цинга. Дёсны кровоточили. Во рту постоянно ощущался привкус крови. Зубы можно было вытаскивать пальцами. Психическое состояние оставляло желать лучшего. Я был полуживой или полумёртвый, безразличный к окружающему миру.

Большую часть времени лежал в кровати. Меня уже никто не беспокоил. Я никому не был нужен. Иногда, по ночам, спускался вниз в ленинскую комнату и крутил фильмы задом наперёд — с конца в начало, и снова возвращался в койку.

Я знал, что ухожу, что всё кончилось, что приказ о моем увольнении в запас пришёл в базу; что я включён в приказ Министра обороны. Видел стоящий у пирса корабль, который должен забрать меня на «Большую землю»... Но при всём этом росло подсознательное чувство беспокойства. Как у волка, которого загоняют в невидимую западню.

Подсознательно включился механизм выживания. Я зачем-то встал, оделся по первому сроку (парадная форма моряка) и спустился на вахту. Дневальным стоял молодой матрос, который неожиданно спросил: «Товарищ старшина первой статьи, куда вы идёте?» Я ответил ему также неожиданно для самого себя, что иду в гальюн. Гальюн находился по пути к выходу из части. Как потом выяснилось, был приказ по команде — ни под каким видом не выпускать меня из части. Я же, как старшина и самый старший по званию из всех, находящихся в данный момент в расположении, мог проигнорировать этого дневального, или ответить ему правдиво, что выхожу за пределы части. (Видимо, в обоих случаях я был бы арестован, несмотря на звание).

Итак, я вышел и пошел, плохо сознавая, куда иду. Вариантов было много. Мог идти в штаб базы. К командиру базы или к его заместителям. Или в штаб тыла — вариантов были десятки. Я ни о чём не думал, ноги несли меня сами. Без увольнительной, еле живой, прячась от патрулей, прошёл около десяти километров и очнулся в штабе тыла — в приёмной начальника тыла, капитана первого ранга.

Я его видел несколько раз в прошлом. Было известно, что он отличался особой жестокостью по отношению к матросам. Что самодур и инициатор многих издевательских акций. ...Второй после «бога». В приёмной было тихо и пусто. Видимо, адъютант его уже ушёл. Дверь в кабинет была приоткрыта, и слышался негромкий разговор двух людей. Я не прислушивался, пока не услышал свою фамилию. Голос узнал — это был командир моей части. Он продолжал говорить начальнику тыла: «Зачем отпускать этого жида? Они же все кровососы и сволочи. Я хочу отпустить вместо него старшину Логинова. Мы же ему обещали дембель за мебель, которую он нам всем сделал».

Второй голос ответил: «Но на жида же есть приказ Министра обороны. Он уже и так переслужил год. Он уже и так самый старый срочнослужащий в базе. Я обязан его отпустить по приказу!»

«Товарищ капитан первого ранга, этот жид — еле живой, он протянет ещё месяц-два и помрёт. Следующий корабль придет уже после зимы, то есть, через девять месяцев. Письма отправляются только пароходом. Так что, разрешите сделать доброе дело».