Зима была тяжела. Особенно тяжела в казарме. Пурга мела постоянно. Во время пурги мир исчезал за неразрывной белой завесой. Не видно было даже пальцев собственной вытянутой руки. Холодный ветер вышибал слёзы из глаз. Слёзы сразу же смерзались с ресницами. Глаза нельзя было открыть. Строй матросов вели спиной вперёд. Ничего не было слышно, кроме воя природы.

В базе судили нашего шофёра. Я его знал и выступал свидетелем. Он на грузовике наехал и «проутюжил» идущую по дороге колонну матросов. Мела пурга. Ничего не было видно. Парень задавил семь человек. Ни он, ни идущие матросы ничего не почувствовали. Водителя оправдали. Я выступал на его стороне.

За ночь наметало 1,5–2,0 метра снега. По утрам невозможно было открыть дверь казармы. Дневальный утром спускался по канату со второго этажа, чтобы лопатой отгрести снег и открыть двери. Стёкла вышибало ветром. Их затыкали подушками. Снег лежал на полу. Мы спали под двумя одеялами, закутавшись в бушлат, шинель, свитера. Температура в кубриках ночью не поднималась выше минус 15–20 градусов.

В обязанность дневального входило с четырёх часов ночи начинать растапливать печки в кубриках, иначе подняться было просто невозможно. Всю ночь в трубах выл ветер.

Всё, что казалось таким естественным и простым на корабле, здесь требовало нечеловеческих усилий. Работа камбузного наряда была очень тяжёлой.

Питьевую воду добывали днём все вместе. Воду качали из скважины за 300–350 метров от казармы. Привозили её в телеге, на которой стояла десятиведерная бочка. Для этой цели 7–10 человек впрягались в телегу и тащили её к скважине. (При казарме была лошадь, но она была не в состоянии выполнить эту миссию.) Скважина находилась на ледяной горке, образовавшейся из пролитой воды. Задача была сложная. Успех её обычно достигался с четвёртого-пятого раза. Наполненная бочка была тяжелой и запросто могла задавить человека. Гора — очень скользкой. Мы не доверяли своих жизней один другому, и, когда колёса начинали проскальзывать, все бросались врассыпную. Бочка переворачивалась, и гора покрывалась очередным слоем льда. Эта операция занимала пару часов. Мылись мы (те, кто вообще мылся) растопленным снегом. В баню зимой нас водили раз в месяц. Десять километров в пургу дойти до бани — ещё тяжелее, чем работать.

Чтобы протопить камбузную плиту, необходимо было заготовить дрова. Требовалось отделить от штабеля три обледеневших ствола дерева. Их надо распилить, расколоть и перетаскать на камбуз. Это входило в обязанности камбузного наряда, состоящего из трёх человек, и производилось за день до заступления в наряд. Топка печи в этот день начиналась в три часа ночи. Еда была очень скудная. Мороженная сухая картошка с незабываемым сладким привкусом. Утром выдавали немного хлеба с жидким чаем. Чай — в дефиците. Его воровали, из него варили «чифир».

Давали жидкие каши. Была так называемая «ядерная каша». Я до сих пор и не знаю, почему она так называлась. Кроме Гремихи, я её больше нигде не видел. Все продукты просроченные, их передавали частям при замене неприкосновенного запаса базы. Даже те продукты, которые были, — разворовывались мичманом, ответственным за склад. Он этого и не скрывал, уходя домой каждый вечер с большими пакетами. Нас постоянно преследовало сосущее чувство голода. Все страдали от цинги. Иногда, когда голод становился невыносимым, мы выходили «на охоту». Это было опасно. «Краснопогонники» стреляли без предупреждения.

Обычное место «охоты» — хлебзавод. Там мы воровали свежевыпеченный хлеб и проглатывали его горячим, пока не отобрали. Были случаи заворота кишок. Иногда выскакивали на дорогу, напротив казармы. Останавливали под каким-нибудь предлогом машины с продовольствием. Сзади несколько человек забирались в кузов и выкидывали оттуда все, что попадалось.

У части была дурная слава. Связываться с нами не любили — знали, что «отличники боевой и политической подготовки» могли запросто пырнуть ножом или ударить кастетом. В части нас не охраняли, а вот на работу в базу водили под вооружённым конвоем, иногда с собаками.

Как я уже говорил, нашу часть не любили и вспоминали про нас, когда требовались для работы доступные в любое время каторжники.

В течение короткого лета один за другим прибывали транспортные суда с углём. Суда разгружались огромными ковшами, опускаемыми в трюм. Десять человек, находящихся в трюме, лопатами нагружали ковш. Держали нас внутри восемь часов. В трюме стоял едкий угольный туман. Мы практически не видели друг друга. Лица были чёрными от угля. Дыхательные пути были забиты угольной пылью. В горле першило. Работали восемь часов через восемь без перерыва на еду. Часы вне погрузки включали в себя: добраться пешком до части, поесть, пару часов отдыха и обратную дорогу. Потом опять — неделями, пока пароход не был разгружен. И после этого требовалось пару месяцев, чтобы очухаться от угольной пыли. Зимой всё же работать было тяжелее. Руки примерзали к металлу. Дышать на морозе трудно. Холодный ветер буквально пронизывал насквозь. Чувство такое, будто стоишь голым.

Как-то послали меня на часик поработать на «воздухе». Вернувшись, я стал стягивать сапоги с портянками. Они не снимались. Что-то держало ноги внутри. Я думал, что гвозди в сапогах. Оказалось, что ступни примёрзли к стелькам.

Как-то дежурил я 24 часа в тундре. Охранял склад от волков (с ножом, конечно). Мне дали огромный тулуп. За ночь намело почти три метра снегу. Я сидел, завернувшись в тулуп, в сугробе. Было тепло и очень тихо. Подсвечивая фонариком, читал запоем «Иудейскую войну» Фейхтвангера. Это была та частица дома, которую донесла мне посылка от мамы. К счастью, такие книги не интересовали никого, кто мог бы их присвоить. Я изредка тыкал лопатой вверх, чтобы проходил воздух, и можно было бы дышать. Было так хорошо и спокойно! Так что несправедливо сказать, что в штрафной роте у меня не было счастливых минут.

Природа не ко всем бывала любезной и не прощала человеческие ошибки. Парень, который меня сменил на «волчьем» посту, на обратном пути в казарму заблудился. Нашли его только весной, когда снег стаял. Он лежал с тыльной стороны казармы. Видимо, потерял дорогу и кружил вокруг казармы, пока не замёрз. Он очень хорошо сохранился. Впечатление было такое, что спит, сейчас проснётся, откроет глаза и спросит о почте.

Одно интересное явление человеческой психологии меня всегда поражало в Гремихе. Чем тяжелее и суровее были условия жизни, тем более циничными и жестокими становились отношения между людьми. Люди издевались друг над другом, не понимая, что завтра они могут поменяться местами.

Я и не подозревал, отправляясь в штрафную роту, какие неписаные инструкции меня сопровождали. Капитан второго ранга Павлов из особого отдела дал устное указание: «Делайте с этим жидом всё, что захотите. Вам за это ничего не будет».

Это указание было воспринято с большим воодушевлением. Им намекнули также, что некоторые их прегрешения будут прощены. (В особом отделе «висело» несколько уголовных дел о грабежах и поножовщине.) В роте находилось в это время около 60-ти человек. Из них шесть литовских националистов. Это были здоровые высокие ребята. Они плохо говорили по-русски и вообще не понимали, что вокруг них происходит. Литовцы держались вместе, никогда не перемешиваясь с остальными. Они крепко пили, иногда буянили. Уголовники их остерегались, как и они, впрочем, уголовников. Ко мне они относились безразлично.

Было восемь молодых ребят без уголовного прошлого; которых уголовники пользовали в своё удовольствие, — хорошие ребята, частью с каким-то образованием, попавшие туда по недоразумению или волею судьбы.

Остальные — мразь, уголовники самого низшего пошиба (они считали себя «по понятиям» — высокого). Разного возраста: от 22 до 27 лет. Все отбывшие от одного до трёх сроков. Среди них наркоманы, бандиты, «медвежатники», воры. Заправлял всем ( «держал мазу ») парень из Москвы. Кличка его — «профессор». Он утверждал, что отсидел три срока и закончил два курса в каком-то институте. Тип очень неприятный, садист. Шутки у него были очень жестокие. Однажды летом, когда все находились на природе, он заметил кабель, находящийся под напряжением, который упал и лежал на земле. Я тоже заметил этот лежащий кабель. «Профессор» позвал своего лучшего друга и, подмигнув мне, поспорил с ним. Расстегнул брюки и стал отливать прямо на кабель, но прерывисто, как это умеют делать мужчины. Его полуграмотный друг не понял и стал делать то же самое, но неразрывной струёй. Его сразу сильно ударило током. Он катался по земле, держась за член, и выл, как раненое животное. Не уверен, что он мог после этого стать отцом. Всем было очень весело. «Профессор» ходил гордый.