— У господина Калачникова большая библиотека немецкой литературы, он поклонник немецкой культуры, учился в Германии. Ему большевики из-за этого и не доверяли, — не говорил, а мурлыкал Потап, оправдывая свою фамилию.
«Что этот прохвост меня расхваливает? — подумал Петр Петрович. — Библиотеку, конечно, имею, немецкую культуру ценю, в Германии в первые годы нашего столетия учился. Верно… Но фашистскую Германию — пусть она пойдет прахом — ненавижу!.. А большевики мне всегда доверяли, врешь ты, Муркин, сукин ты сын!..»
Муркин уже подбежал к книжной полке, сгреб с дюжину книг, но донес до стола половину, остальные рассыпал по пути.
— Как вы неуклюжи, — пренебрежительно сказал обер-лейтенант по-немецки и недовольно поморщился.
— Не рассчитал, тяжелы и скользки, — виновато проговорил по-русски Муркин. — Айн момент! Подниму.
Обер-лейтенант стал перебирать книги; он рассматривал корешки переплетов и титульные листы, рисунки и оглавления. Его лицо все больше оживлялось, и он не удержался от улыбки.
— Немецкий язык не забыли? — спросил он у Калачникова.
Петр Петрович не ответил. Муркин закивал головой. «Да отвечай же, разве можно молчать, ай-ай, ну что ты делаешь!» — говорил его взгляд — испуганный, непонимающий.
— Господин Калачников немного глуховат, — словно извиняясь, проговорил Муркин.
Обер-лейтенант уже громче повторил свой вопрос.
«Надо отвечать, — подумал Петр Петрович, — узна́ю, что им от меня нужно».
— Найн [2], — сказал Калачников.
Он отвечал сухо и односложно: найн и яволь [3]. Желая в осторожной форме уколоть немца, он сказал:
— Их шпрехе аух энглиш унд францэзиш [4].
Он все же подчеркнул это, сделав ударение на словах «энглиш» и «францэзиш»; Муркин стал подавать рукой какие-то знаки, — видимо, умолял изменить тон; Петр Петрович сделал вид, что не понимает этих знаков.
— Господин Калачников всегда так говорит. Ради бога, не подумайте, что он повышает тон, — сказал тихо Муркин.
Дальше разговор между Калачниковым и обер-лейтенантом шел на немецком языке.
— Вы профессор? — спросил обер-лейтенант.
— Селекционер, — сухо поправил Калачников.
— Профессор селекции, — заключил немец.
«Черт с тобой, пусть будет профессор селекции!» — со злостью подумал Петр Петрович.
Обер-лейтенант называл его «герр профессор». Он отрекомендовался начальником военной комендатуры Хельманом. Это был высокий, начинающий полнеть немец со шрамом на правой щеке, карими глазами и немного выдвинувшимся вперед энергичным подбородком.
— Вы беспартийный, герр профессор?
— Да.
— Вы произнесли «да» как сожаление?
Что ему ответить? Что он действительно сожалеет об этом? Не спасут ни откровенность, ни старость, да и зачем дразнить! Калачников сделал вид, что не расслышал слов Хельмана, и стал усердно тереть ухо.
Комендант посмотрел на кровать «профессора», даже пощупал, насколько она мягка, взглянул на засушенные цветы в большом застекленном шкафу, потрогал их, сдул пыль с кончиков пальцев. Он подошел к окну, выходившему в сад, увидел спелые яблоки, которые гнули к земле сучья, и заторопился туда.
— Вы, профессор, будете поставлять мне фрукты. Каждый день свежие, — говорил он уже на ходу, от двери. И по-русски Муркину: — Возьмите профессора на полный довольствий. Напишите документ: сад военной комендатуры, профессор нашей службы.
— Будет исполнено, айн момент! — Муркин вытянулся.
Без коменданта Муркин преобразился: поднял голову, погладил живот, наползавший на ремень. Медленно и важно он вывел в помятой школьной тетради:
«Удостоверение
Сим удостоверяется, что сад-питомник господина П. П. Калачникова принадлежит военной комендатуре и господин П. П. Калачников с сего дня состоит на службе у военного коменданта города Шелонска обер-лейтенанта фон Хельмана. Что и удостоверяю своей подписью:
городской голова П. Муркин».
Как бы желая объяснить Петру Петровичу свое назначение на эту должность, Муркин вынул из кармана потускневшую бляху.
— Владимир на шее. Отцовский. Сохранил. Нам советских не давали, мы старые берегли, господин Калачников.
Он приблизился к садоводу, похлопал его по плечу:
— У нас будет хорошо! Хлеб, мясо, яички будешь получать… И мануфактурку… А что тебе большевики: ты человек беспартийный! Для тебя сад важен, а что за садом — наплевать!
Калачников снял с плеча его руку, заросшую густыми темными волосами, зло посмотрел на Муркина.
— Эх, ты! — сорвалось у Петра Петровича.
Муркин ехидно усмехнулся:
— Ничего, будешь служить! Все равно тебе податься некуда! А не будешь — обер-лейтенант прикажет повесить тебя в твоем же саду… — он захихикал, — …на мичуринской яблоне, хи-хи-хи!.. — Приняв важную позу, Муркин добавил надменным голосом: — Господин фон Хельман пришли по моей рекомендации. Прошу учесть это, «герр профессор» Калачников!
Он неловко повернулся и вышел за дверь. Вытянулся в саду перед обер-лейтенантом, выслушал все, что тот говорил, и стал показывать питомник; Петр Петрович дрожащими руками задернул занавеску и отошел от окна.
2
Прошли сутки после этого визита.
Калачников сидел, сжав до боли виски ладонями. Глаза его неподвижно смотрели в одну точку — календарь на стене. На нем начало августа, восьмое число, дата вступления немцев в Шелонск… Иногда старику казалось, что сердце начинает биться учащенно, иногда — что вот-вот оно остановится, и тогда конец мечтам, планам, всему тому хорошему, что он предполагал сделать в оставшиеся годы. Конечно, он верил, что планы будут осуществлены: и без него много преобразователей на земле, вот и Николай по ту сторону фронта, наверное, продолжает работу. Но ему, Петру Петровичу, не суждено, нет, нет…
Калачников встал и начал нервно ходить по комнате. «Как это я не подумал сразу? — упрекал он самого себя. — Как не подумал о том, что меня фашисты могут заставить работать на них? На что я рассчитывал, когда оставался в Шелонске? Буду в стороне от всего, сохраню питомник? Но работать у врага — это уже предательство! Даже если яблоками угощать палачей! Что скажут люди? Нет, такое не простят другие, и такое не простишь самому себе…
А если так — расстреляют или повесят, как фашисты сделали с десятками, сотнями и тысячами других людей. Пусть, пусть расстреляют! — думал Калачников. — Умру честным. Пусть! Но тогда будет ходить в саду почувствовавший себя хозяином Муркин? Это непостижимо, это ужасно! — Петр Петрович потрогал себя за взлохмаченную бороденку. — А что я могу теперь поделать?» За эти сутки он заметно осунулся, непричесанные седые волосы вздыбились, глаза стали какими-то чужими: чересчур тоскливыми. «И как это я не подумал обо всем этом раньше? — в который раз ругал себя Петр Петрович. — Хотел отсидеться за стенами крепости и дождаться своих. Наивный, глупый старик!..»
В комнате уже было темно, но Калачникову не хотелось зажигать керосиновую лампу, и он сидел в темноте, положив на колени маленькие сухие руки. Ему безразлично было все, что происходило за окнами его дома. Когда Петр Петрович услышал стук в дверь, он не пошел открывать, только вяло махнул рукой. Стук повторился, но старик даже не обернулся в сторону двери. Дверь приоткрылась. Знакомый голос заставил садовника встать. Он пошел навстречу неожиданному гостю.
— Здравствуйте, Петр Петрович, — проговорил посетитель.
Это был Огнев.
Калачников замахал рукой, закашлялся и отвернулся в сторону, так и не проронив ни слова. Огнев понял, что старику трудно говорить, что с ним произошло какое-то несчастье: таким он никогда селекционера не видел. Огнев пожал ему руку, взял под локоть и повел к столу. Сам сел напротив. Ему захотелось начать разговор о чем-то постороннем и уже постепенно приблизить беседу к тому конкретному, ради чего он пришел в оккупированный Шелонск.
