Позади, на тюках с ивовой корой, разместилось человек тридцать, главным образом молодежи.
Заметив входившего в «зрительный зал» Калачникова, Муркин быстро поднялся с места и, не теряя степенности, направился навстречу.
— Хорошо, что вы пришли! — обрадованно заговорил он, подавая руку. — Петр Петрович, знаменитость-то какая к нам пожаловала! Виданное ли дело — сам Боризотов. А у нас и цветов нет… Хотя бы зелень какую, господин Калачников!
Петр Петрович развел руками: а я, мол, при чем?
— Я у вас на окне цветок видел. Цветет… — с надеждой заговорил Муркин.
— Отцвел, сегодня последние лепестки опали, — ответил Калачников и тут же решил: «Сегодня приду и оборву». Он представил себя на сцене вручающим цветы Боризотову и ужаснулся этому зрелищу.
Муркин степенно прошелся по залу и сел на свой стул в первом ряду.
Сухой человек с желто-зеленоватыми волосами и такими же усами протер очки, посмотрел на Петра Петровича, что-то спросил у Муркина, быстро поднялся и важно зашагал к Калачникову. На его лице застыла неподвижная, вымученная улыбка.
— Будем знакомы, — с присвистом начал он, выговаривая вместо «з» — «с». — Очень рад вас видеть! Редактор газеты «Правда Шелонска». Честь имею предложить вам первый номер. Прошу навестить мою резиденцию на улице Розенберга, двадцать два. Если можете, завтра, и непременно со статьей. Это и просьба, и приказ обер-лейтенанта Хельмана. Тема — на ваше усмотрение. Почитаете, поймете, что нам нужно. Очень рад!
Петр Петрович, пожав руку редактору, засунул газету в карман пальто. Он уселся на стул в последнем ряду «именитой публики» и стал ждать выхода разрекламированного «известного певца-солиста».
Боризотов по лестнице залез на ящики, брезгливо отряхнул пыль с длинного фрака и брюк. Его встретили жидкими аплодисментами. Во взгляде Боризотова было что-то злое, недовольное, словно он хотел сказать: «А черт бы вас всех побрал!» Он заложил руку за борт фрака и, не меняя каменного выражения лица, пропел неаполитанскую песню. Муркинская дочка крикнула «бис!» так неестественно громко, что, вероятно, сама испугалась своего голоса и потому мгновенно спрятала лицо в широкий и длинный рукав пальто. Муркин, его жена, начальник полиции, редактор «Правды Шелонска» хлопали усердно, но это не производило впечатления. И вдруг молодой сильный голос заглушил жидкие хлопки:
— Боризотов, а сплясать можешь? Вприсядку?
Ответил другой — медленно, успокаивающе:
— Не приставайте к человеку! Не может он… — короткая пауза и продолжение: — Он пляшет только под немецкую дудку!
Муркин вскочил, обернулся в сторону кричавших:
— Прекратить! Это что?!
Он еще не закончил фразу, как на сцену полетели соленые огурцы, тухлые яйца. Одно яйцо угодило в синий подбородок Боризотова, по его черному фраку поползла желтоватая жидкость. Боризотов стал спускаться с ящиков, второпях не попадая ногами на ступени лестницы.
Очередной огурец угодил в лампу над сценой, и в сарае стало совсем темно.
В ту же секунду группа парней выскочила на улицу.
Произошло все это так неожиданно и быстро, что растерявшиеся Муркин и начальник полиции не только не предприняли мер к водворению порядка, но и сами сбежали за кулисы. Там вспыхнул огонек: кто-то стал светить электрическим фонариком. Боризотов что-то кричал громко и обиженно.
«Хороша, очень хороша наша шелонская молодежь! — с гордостью думал Петр Петрович. — Да, да, да, — рассуждал он сам с собой, выходя из помещения, — искусство хорошо, когда оно честно служит народу. Народ ценит одинаково и талант, и человеческое достоинство. Но на первом плане человеческое достоинство. Пошел против народа — не нужен ему и талант твой, да пропади ты с ним пропадом!»
4
Про газету Петр Петрович вспомнил дома. Сел у стола, вынул газету из кармана: читать или не читать? Но любопытство взяло верх. Его не столько интересовала газета, сколько ее редактор: что он мог написать? Формат газеты раза в два больше «Шелонской правды» довоенного времени и в четыре — теперешней, партизанской. Заголовок в две строки: «Правда Шелонска». Вся первая страница посвящена, конечно, «спасителю от большевиков» Адольфу Гитлеру. На самом видном месте его портрет: дикий взгляд сумасшедшего человека, растрепанная челка, тонкие, нервно сжатые губы, словно Гитлер хотел попугать маленьких. Такого портрета могут испугаться не только дети, но и взрослые. И снова лишь ради любопытства Петр Петрович прочел первую страницу. В природе не существовало таких превосходных степеней, которые пропагандисты рейха не приписали своему фюреру. «Неужели немцы стали такими неразборчивыми, — подумал Калачников, — что они верят всей этой чепухе?!» Петр Петрович хорошо знал немцев и не мог понять, что́ стало с ними.
Вторая страница газеты отводилась прославлению «доблести» гитлеровского воинства. И опять только превосходные степени. И ни слова о том, что это воинство уже было нещадно бито под Москвой, Тихвином, Ростовом… А где же описание кровавых расправ немецкой армии над мирным, беззащитным населением?
Петр Петрович взглянул на третью страницу и горько улыбнулся. Крупными буквами здесь было напечатано извещение о налогах с населения. Налоги должны быть уплачены точно в срок: а) поголовный налог для жителей Шелонска — 180 рублей с головы (так и написано — с головы!) от 16 до 65 лет; б) поземельный налог с каждой сотой гектара; в) подоходный налог; г) налог на заработную плату; д) натуральный: молока — 400 литров с коровы в год, яиц — по 150 штук с курицы, шерсти — по 2 килограмма; и прочее, и прочее, и прочее… «Если все это уплатить, — рассуждал Петр Петрович, — надо продать все нажитое, все, что приобретено за долгую жизнь! За один год уйдет…»
Он было отложил газету и снова взял ее. Извещения еще не были прочитаны до конца, они заполнили всю страницу. Их много. За переход железной дороги в неуказанных местах — смерть! За подход к лагерю русских военнопленных — смерть! За хранение актов на вечное пользование землей — тюремное наказание. За хранение советских книг — телесное наказание. За… Множество этих «за» поместилось на газетной странице, и все угрожают, требуют, сулят самые суровые кары.
— Вот бы и выпускали газету на одной странице, — громко сказал Калачников, — это соответствует названию. Вот она, действительность, правда Шелонска!..
Четвертая страница — это какая-то невообразимая смесь. Здесь и справки о религиозных праздниках на ближайшую неделю, и самые различные объявления.
«Интересный образованный мужчина желает познакомиться с русскими девушками приятной наружности в возрасте от 17 до 20 лет; предложения адресовать в редакцию газеты на имя Э-т», —
прочитал Петр Петрович. «Эггерт, не иначе, — подумал он. — Какая дикая наглость: желает познакомиться не с одной девушкой, а со всеми теми, кто изъявит свое согласие, и даже с несовершеннолетними! Мало ему, палачу, насилий!»
Другие объявления были тоже в своем роде примечательны:
«Если у вас дома имеется медная посуда для варки, отдайте, ее для победы, а сами пользуйтесь железным котлом!».
«Статуэтка из бронзы может быть перелита в пулю, и вы этим спасете жизнь хотя бы одного немецкого солдата!».
«Медная дверная ручка может быть заменена проволочной или веревочной, зато она пригодится для фронта борьбы с большевиками!»
Петр Петрович удовлетворенно подумал: «Поприжало вас, господа спасители, поприжало! Христарадничать начинаете, очень хорошо!»
А вот и стишки. Подписаны теми же инициалами, что и газета: редактор написал. Посмотрим, на что он способен.
Раскинулась Россия широко,
Поле, как саван, блестит,
Немцы прошли так далеко,
Ленинград окруженный стоит.
«Не слишком, прямо скажем — не талант! — весело рассуждал сам с собой Петр Петрович. — В объявлениях и извещениях стиль какой-то чувствуется, а в стихах — ни стиля, ни ума. И где вас откопали, господин редактор?»
