Харриет мысленно досчитала до десяти.

— Как магазин?

Отец покачал головой:

— Не так хорошо, как могло бы быть. Не пойми меня неправильно. Я зарабатываю достаточно денег на лесном складе, но ты знаешь, что твоей матери этот магазин очень дорог. В некоторые недели мы получаем прибыль, в другие немного теряем. — Он нахмурился. — Мы не можем конкурировать с большими магазинами у шоссе. Но это ничего. У нас хватило здравого смысла потихоньку выкупить здание, так что нам не приходится беспокоиться об оплате аренды.

Харриет никогда не знала, что они владеют зданием на площади. Она и ее родители никогда не говорили о деньгах. Это было неловко, при том, что она была гораздо обеспеченнее, чем они. Они с Донни однажды предлагали им помощь, и ее отец так обиделся, что только после смерти Донни простил их за то, что они хотя бы предположили, что он возьмёт деньги у своей дочери или зятя.

— Это хорошо, — сказала она и замолчала: Харриет стала разглядывать коллекцию рождественских безделушек, покрывающих журнальный столик. Маленькая деревня со сделанным из ваты снегом стояла в центре. Одно блюдо граненого стекла было наполнено красными и зелеными «эм-энд-эмс», другое — мятными леденцами. Харриет наклонилась и взяла горсть «эм-энд-эмс».

Отец откинулся в кресле и сложил руки на животе.

— Как приятно, что ты дома, — сказал он, как будто говоря сам с собой.

Харриет подавилась конфетой. Она закашлялась, и отец вскочил. Он мягко похлопал ее по спине.

— Спокойнее! — воскликнул он. — Ты в порядке?

Она сглотнула и кивнула:

— Все хорошо. Может быть, стакан воды поможет.

Отец встал и вышел из комнаты.

— Хэролд? — позвал голос ее матери со второго этажа. — Это ты?

— И кое-кто еще, — ответил он.

По покрытым ковром ступеням зазвучали шаги.

Харриет кашлянула и постучала себя по груди.

Мать появилась на пороге, ее худое тело было закутано в ярко-розовый халат, волосы убраны под ночной чепец. Харриет не могла поверить, что кто-то еще носит такие чепцы. На узком носу низко сидели очки.

— Ну и ну, это же Харриет после стольких лет приехала домой, чтобы переночевать! — воскликнула мать. — Твой отец говорил, что ты приедешь сегодня сюда, но я сказала ему, что не стоит рассчитывать на это. Но ты же знаешь Хэролда, он все равно не стал ложиться. — Она огляделась. — А где твой отец?

— Вот и я, — сказал отец, возвращаясь в комнату и неся кружку с водой для Харриет.

Она сделала большой прохладный глоток. Конфета растаяла, и ей стало гораздо лучше. Она поставила чашку на журнальный стол, а потом снова взяла.

— Эй, это же моя кружка.

Отец кивнул.

— Та, что я сделала на уроке труда в десятом классе. — Харриет не знала почему, но вид этой старой вещицы сделал ее ужасно сентиментальной. — В тот день я чуть не сломала печь для обжига, потому что слишком сильно разогрела ее.

Ее мать торопливо вошла в комнату и села на край другого кресла, очень мягкого и обитого такой же новой цветочной тканью.

— Твой отец каждое утро пьет из нее свой кофе без кофеина. Никакая другая чашка его не устраивает. Нет уж, или эта чашка должна быть наготове, или он встает из-за стола и сам моет ее.

Харриет посмотрела на кружку. Сначала она хотела сделать изящную, но потом решила по-другому. Она сделала саму кружку ярко-желтой, а ручку красной. По краю нарисовала ободок из темно-синих «X» и «О». Харриет посмотрела на отца:

— Она правда твоя любимая?

Он пожал плечами и снова сел в кресло.

— Она как раз такая, как надо, — сказал он.

Харриет кивнула. Ей хотелось, чтобы он сказал что-то еще, впрочем, и этого было достаточно. Она так редко получала похвалы от родителей. Смешно, как она унижалась, чтобы получить хоть какой-то знак, что они ценят ее и признают ее талант. Она посмотрела на картину, над креслом отца. Это был все тот же, «раскрась по номерам» пейзаж, который ее мама сделала, когда Харриет училась в пятом классе. Синие краски посерели, зеленые стали охряными, а весь свет, который когда-то так сиял, потускнел под солнечными лучами, падающими из окна.

Ни одна из ее ранних картин не висела на стенах. Было время, когда она работала, чтобы угодить им. Она приходила домой из школы, волоча свой последний художественный проект, чтобы показать им, желая, чтобы они признали красоту, которую она создала на холсте. Они кивали и говорили:

— Ну только посмотрите на это, и о чем ты думала? И вот этому теперь учат в школе? — Потом они садились у кухонного стола и обсуждали, не стоит ли пойти на родительское собрание и попросить миссис Эдисон придерживаться основ на уроках изобразительного искусства.

Однажды к ним влетела Харриет и сообщила самым взрослым голосом _;что если они осмелятся пойти в школу, она нарисует их голыми на фасаде школы.

Они в изумлении уставились на нее. Рот отца открывался и закрывался, открывался и закрывался.

Мать провела пальцами по своим коротким волосам и снова и снова повторяла:

— Она не мой ребенок, клянусь.

Но конечно, Харриет была ее ребенком. Когда-то Харриет попыталась доказать, что это не так, но сдалась после того, как нашла свое свидетельство о рождении и объявление в местной газете. Внешне она была похожа и на мать, и на отца.

Особенно сейчас, когда она весила значительно меньше, чем в юности. Ей было ненавистно это признавать, но у нее был такой же подбородок, как у Шарлин, и зеленые глаза Хэролда.

Мать всплеснула руками.

— Ты, наверное, умираешь с голоду, — сказала она, вскакивая с кресла. — Давай, я принесу тебе перекусить.

Харриет подняла руку:

— Все хорошо, — сказала она.

— Ты похожа на тростинку, — ответила мать. — У меня как раз есть свежий пирог. Морковный. У Зака это любимый, как ты, я уверена, наверняка знаешь. Я испекла его специально для него, но он не будет против, если мы отрежем кусочек.

— Я не голодна, — сказала Харриет, хотя мать все равно торопливо вышла из комнаты.

— Ты могла с таким же успехом разговаривать с ковром, — сказал отец. — Она накормит тебя, даже если завтра будет целый день жаловаться, что берегла этот пирог для твоего сына.

Харриет удивленно посмотрела на отца:

— Ты понимаешь, да?

Он провел пальцами по подлокотнику кресла.

— Больше, чем ты думаешь. — Он смотрел в противоположную сторону, куда-то между елкой и тикающими часами с кукушкой. — Твоя мама, она желает тебе добра, — сказал он.

— Да, — едва слышно ответила Харриет. — Почему ты всегда носишь темно-синие пижамы?

Он резко обернулся и пристально посмотрел на нее:

— Забавно, что ты об этом спросила.

— О-о?

Он почесал рукой подбородок.

— Никто никогда не спрашивал меня.

— Даже мама?

Он покачал головой и улыбнулся:

— Нет.

— Хм-м-м. — Харриет не знала, удобнее ли ей сейчас с отцом или, напротив, труднее, чем было раньше.

— Просто они мне нравятся, — сказал он. — Без какой-то особенной причины.

— Как тебе нравится каждый день пользоваться моей кружкой?

— Ну да, — ответил он, улыбаясь ей. — Можно сказать, мне нравятся вещи, к которым я давно привык.

— Эдвард тоже такой, да? — Харриет не знала, почему слова отца заставили ее подумать о младшем брате, но она вдруг вспомнила о нем.

— Да, он такой же. — Отец откинулся в кресле. — Неудивительно, что твоя мама всегда клялась, что ты не ее дочь.

— А вот и мы! — воскликнула Шарлин, торопливо входя в комнату с огромным куском морковного пирога с глазурью из сливочного сыра на обеденной тарелке. Она поставила ее на журнальный столик и положила рядом вилку и бумажную салфетку. — Вот, ешь, — сказала она, возвращаясь в свое мягкое кресло и накрывая колени полой ярко-розового халата.

Харриет чувствовала, что ей не остается ничего другого, кроме как податься вперед и взять вилку. Сколько раз она делала именно это в надежде угодить матери, съев за обедом все, что подавалось на стол. В конечном счете ее мать откусывала лишь маленькие кусочки, пробовала и вскакивала, чтобы принести еще еды остальным. В результате ее мама была худой как щепка, а Харриет толстела. Она положила вилку на салфетку.