– Я всегда хотела таксу. А мама – сеттера. Завели кота.

Довольно точно изображено. Вернул ей салфетку:

– Кошак ходит в кандидатах на бульон? Отличное применение котам, между прочим.

– Да у тебя, похоже, личные счеты с пушистыми…

Не стал рассказывать ей, чем двадцать лет назад закончилась война с приподъездными бабками и их драгоценными помоечными непушистыми. Бабки, прикармливавшие облезлых тварей, взъелись на добродушного, но хулиганистого фокстерьера, любимца семейства Сельяновых. Он якобы «котов пугал». И однажды накатали депешу управдому, мол, надо «злобного фокса» усыпить. Пришлось ни свет ни заря котов переловить, отвезти за пять остановок автобуса на стройку и там перевешать. Бабки зело удивлялись – куда котики попрятались. Как раз осень началась. Сказал им: «На юг улетели, вчера клин видел», – физиономии у них были еще те. Видимо, догадывались старые, что дело нечисто. Кровной местью попахивает. С тех пор нет к котам любви.

Пешеходная улочка, выложенная булыжником, фасад в темно-красных тонах: “Relais Odéon”. Над входом золотистые буквы: “Bistro 1900”. Свободный столик один оставался, с краю. Рядом кадка с вечнозеленым деревцем, шишки размером с копейку. Скатерка белая бумажная, так и хочется набросать на ней это лицо напротив.

Лицо упрямца. Брови вразлет, черные хулиганистые вихры.

Неужто у него почти два года – никого? Побарабанил пальцами по столу:

– Не будем о котах. Так ты в Москву потом собираешься или как?

– Или как. Надолго я эту Москву запомнила, когда год там выживать пыталась.

Все трубили о ее смелости необычайной – взять и уехать за границу. Можно подумать, в российской столице устроиться проще. Все то же – бегаешь, работу вынюхиваешь, жилье ищешь, с регистрацией головная боль. Один плюс: они тоже по-русски говорят, москвичи.

– Но я хоть английский там выучила.

– Не пришло в голову, что курсы французского полезнее?

– О Франции я тогда не мечтала. И были это не курсы, а частные уроки с обалденной теткой.

– Какое совпадение. Я тоже «инглиш» выучил благодаря «теткам». На одной по дури чуть не подженился.

Смеется. Свяжешься с таким, развяжешься и в категорию теток попадешь…

Тарелки унесли, но рюмки остались. В каждой отражается веселая гирлянда из цветных огоньков, которой увито деревце в кадке. Там, где у рюмки выпуклость, огонек растекается яркой лужицей.

– Что ты за вино взял?

– «Кот де Бержерак».

– А говорил, не будем о котах…

Хмыкнул.

– Вообще-то, я по винам не специалист. Пью только за компанию и для проформы.

– Да… Не пьет, не курит, с дамами не балуется. Идеальный кандидат в мужья.

Ухмыльнулся:

– Муж – это тот, который с рогами?

Ну и характер.

– Денис, с рогами – это баран.

– Вот-вот. Он самый.

Молчали, смотрели друг на друга. Фыркнул наконец:

– Не верю я вашей сестре.

И откуда-то изнутри – зачем, к чему? – «Поверишь». Многих, наверно, оттолкнуло это – ухмылка, прохладца. А ей, Марине, они как позывные. SOS. Потянуться через стол, взять в ладонь его пальцы – как он сделал час назад. Но поди решись.

Принцип хоть и воровской, но верный: «Не верь, не бойся, не проси». Люди, которые чего-то стоят, так и живут.

Просить – это как при всех штаны стянуть. Получил то, что заработал, чужого не надо. А если сам не клянчишь, то и просьбы других тебе как вода с утки. Не пробирают.

Бояться можешь, сколько хочешь, – это физиологическая реакция. Но никому страха не показывай. Сожрут.

Что до доверия – какое уж оно между выживающими особями. Про доверие к девицам лучше вообще помолчать. Ищет девица разнообразия – поздно или рано. Обычно рано.

Ищет, а потом дневники свои разбрасывает. А что делаешь ты? Ты не берешь ее вещи, не выкидываешь на лестницу: ей, студентке, некуда идти. И не то чтобы ты ее жалеешь, просто ты оглушен, просто она первая, и как-то не приходило в голову, что будет вторая. И ведь все хорошо складывалось, почему спустя три месяца отношений надо завалиться в койку с прохожим? Этот итальяшка – она писала – по-английски ни бе, ни ме, по-французски тоже ни кукареку. Одни ручонки шаловливые в ход идут. Достаточно оказалось: сиганула к нему под одеяло.

Через пару лет до помолвки дошло, купил ей кольцо – с маленькими, но брильянтами. Поехали в пригород Бостона с родителями знакомиться. Америка не очень понравилась. Родители – тоже.

Зачем он тогда в это ввязался? Чужая культура, не европейская, чужая. Улыбки, за которыми – прислушайся – расслышишь: «Чего она вцепилась в этого русского? Еще и коммунист, наверно». Хоть тресни, но не верилось в искренность всех этих слов – о том, что семейство спало и видело, как бы посетить «эту страну… да, загадочную страну Россию!» Но что подогревало – было в таком повороте событий нечто немыслимое. Мог он подумать в конце восьмидесятых, сторожа варящуюся картошку на общажной кухне, что переедет в Штаты? Французский вид на жительство он каждый год продлевал – не зацепишься за работу, попросят из страны. Так что был смысл простить Марго историю с макаронником.

Вернее, не простить. Отложить вендетту до худших времен.

Топали по городу, время шло к полуночи. Кролик варился себе в животе. Из-под ног выбегали тени, вытягивались – длинные головы, долгие руки, узкие плечи.

– Модильяни…

– О чем ты?

Кивнула на тротуар:

– Как на картинах Модильяни.

– Он был конченый алкоголик.

– Корто, ну картины-то от этого не проигрывают.

– Алкоголик и итальянец. Сочетание хуже некуда.

– Корто, он был еврей.

Ехидное:

– Итальянский!

Помолчали. Марина хмыкнула:

– Хорошо, что он не был котом. Переходим?

Перебежали дорогу на красный; мостик, и за ним – вот он, собор Нотр-Дам, чудесно подсвеченный.

– А я ведь из-за мюзикла “Notre Dame de Paris” сюда сорвалась. В Москве слушала его сутками, пропиталась насквозь. Сказала себе – буду жить там, где…

– …где стра-а-асти бушуют, – Корто «романтически» закатил глаза.

– Ничего ты не понимаешь…

– Это ты не понимаешь. Текст-то слушала? Про толпу варваров у врат Парижа, из-за которых крышка всем? Как там: «Мы чужие, нелегалы, просим убежища… Нас тут скоро будет десять, сто тысяч! Миллионы! Мир изменится…» Это же чистая политика.

Напротив собора каменные скамьи вьются простеньким лабиринтом. О политике Марине ну совсем не хочется говорить.

– Интересно, тут можно лежать?

Корто садится:

– Вались. Голову разрешаю на колени положить. Ввиду особой благосклонности.

– Экое счастье привалило…

Лежишь, смотришь на собор. Фигуры на фасаде отбрасывают непроглядные тени. Одна тень метнулась, истаяла – птице не спится.

Приятно держать голову у него на коленях.

– Слушай, Корто, а что ты такой ерепенистый?

– Это из-за бабки, наверное.

– Гены…

– Да не потому. Все детство с ней воевал – она учиться заставляла и по дому шуршать. А я на волю в пампасы рвался. Однажды она придумала, как меня заарканить. Купила аккордеон. Мне следовало развивать музыкальные способности, которых кот наплакал.

– Не будем о котах…

– Нет, правда, аккордеон был моим кошмаром. Я выдавливал из него звуки и прислушивался к тому, как мальчишки во дворе играют. А бабка сидела рядом и контролировала мои потуги. Натерпелся… С тех пор никому не позволяю давить на себя.

Марина оторвалась от созерцания подстриженного куста, высунувшего непослушную ветку над скамьей – листочки сочные, щекастые, – подняла глаза:

– Я разве давлю?

Хмыкнул:

– У вашей сестры обычно голова полупустая, так что нет, не давишь.

Не успела ответить – взял руку, переплел пальцы:

– Теперь не отпущу.

Бедный Корто. Заложник своего характера. Отогреть такого – как было бы чудно.