И это: работу не ищет, о будущем не задумывается. Как что-то строить с тем, кто живет сам по себе?

Слов теплых вообще не знает. Пускай бы забалтывал, кружил голову. Ведь не веришь уже в нормальные отношения, после всех-то ошибок. Но это неверие, возможно, – просто стена из картонных кирпичей. Ее поливай тепленькой водичкой, так она осядет, сомнется, а за ней – ты живая. Ну сказал бы слово ласковое – стенка на ладан дышит… Нет, молчит, сюсюкать – это не к нему: он «мужик», ему стыдно.

Впереди – коридор красных светофоров. Остановились. Самое трудное – произнести первую фразу в тишине.

– Хотелось бы… мне хотелось бы знать, что нас ждет.

– Ты насчет ужина? Ничего не ждет – я сегодня весь день out.

Раздражаешься, и слова сами с языка спрыгивают.

– Можно подумать, когда ты in, оно иначе. Тебя не попросишь – ты не пошевелишься.

– Это сцена?

– Нет, Корто. Просто я ухожу от тебя.

Какая патетика.

– Интересно, куда это ты собралась.

– Покупатель комнату предложил.

– А! Экие у вас покупатели любезные.

Правда или нет? Вообще-то, Клелия врать не умеет.

– Молодой мускулистый покупатель?

– Раньше надо было ревновать, Корто.

– Да я разве ревную.

А если действительно – уйдет?

Выехали за город.

Молчали.

Мимо пролетали указатели.

– Денис, мы куда-нибудь с тобой движемся? Или это все пустое?

– Я двигаюсь в направлении Нуази. Ты тоже.

Она была похожа на взлохмаченного зверька, которого загнали в угол.

До дома – ни слова.

Сел за компьютер. Она улеглась на кровать, замерла.

Прошло полчаса.

– Денис, поговори со мной.

Повернулся: сидит на кровати вся такая несчастная. Сказал – как мог мягче:

– О чем?

– Денис, я правда могу съехать сейчас. И это все, – повела рукой, – к чему оно было…

– Ну ты же сама решила за всех.

Вот чего хочет? Никак чтобы упрашивал остаться. Чтобы обещал горы золотые. Слова нужны, только слова. А в Париже ей и в самом деле лучше будет: и вставать позже, и гуляй хоть до ночи.

Она молчала.

Вернулся к компьютеру. На форуме любопытная дискуссия шла о регенерации у змей – но не до того стало. Бежал глазами по строчкам, думал: что делать?

Слышал, как она слезла с кровати, стянула рубашку, джинсы. Пошла в ванную.

А если она просто к кому-то переехать надумала? Такая нормальная женская выходка.

Забралась под одеяло, завела будильник. Только десять часов, ну и ладно, лучше уж заснуть, и всё. Корто прилип к своему биофоруму. Помрет – завещает компьютер вместо камня могильного поставить. Хоть бы ухом повел – нет, читает какую-нибудь гнусь о размножении пауков.

Сделать усилие. Надо сделать усилие, собрать вещи. Потом легче станет.

Комната, что предлагает «мокрый воробушек», – уникальный шанс: кто тебе угол сдаст при таких доходах? На эту комнату придется поработать, но оно лучше, чем так прозябать.

Прозябать, зябнуть.

– Мне с тобой холодно, Денис. Холодно.

Мимо.

Выключил компьютер, встал. Ушел в ванную. Никак сном забыться собрался.

Пройдет время, и все это сном покажется: его руки, губы, живот, в который утыкаешься носом и фырчишь. Тортилы. Луна. Лягушка в короне на кафеле ванной. Большая черно-белая фотография Рут Оркин на стене над кроватью – «Американка в Италии»: растянешься на брюхе, подопрешь ладонями подбородок, разглядываешь ее.

Слышала, как он выключил воду, как открыл дверь, вошел в комнату. Лежала, отвернувшись к луне. Вернее, к тучам, за которыми она бродила. Опять шел дождь.

Сперва не поняла – что это. Шмурыгнул – вроде как насморк у него. Ведь не было.

Прислушалась – опять еле слышное: шмур. Повернулась – темно, не видно ничего.

Тишина.

Поколебалась, положила руку ему на щеку. Щека мокрая.

– Денис… Денис… миленький, не надо этого.

Шмур – уже громче. Разве можно было подумать?

– Денис… Ну что ты, что ты.

– Не хочу… чтобы ты уезжала.

И такая радость сразу – как ведро теплой воды сверху опрокинули.

– Денис… я не уеду. Если не хочешь – я не уеду.

Повернулся, уткнулся носом в сгиб локтя, нос мокрый, щекотно.

– Тебе там лучше будет.

Наверно, там действительно было бы лучше. Ну что ж теперь.

Взяла в ладони его лицо, стала целовать. И – всё, будто с листа белого.

За окном – серые мокрые крыши, черепичного цвета столбики каминных труб. Напоминают первые дни в парижском отеле, в фиолетовой табакерке. Трубы-суслики, алюминиевые скаты крыш, прошитые на сгибах железными стежками. Под окном – желобок со стоячей водой, в нем запруда из листьев (каким ветром их сюда донесло?).

– Марьон, у тебя здесь, наверно, метров десять…

– Восемь с половиной.

Одна стена косая, другая обходит каминную трубу: стукнешь – пустота аукается.

– Зато не мансарда, и окно большое. А еще хорошо, что мебель хозяйская.

Мебель: раскладной диванчик, стол, стул к нему. Подобие шкафа. Карликовый холодильник, плитка (на ней – одинокая кастрюлька). Еще антресоли имеются. Душ, туалет – на лестничной клетке, не дай бог ключ от них затерять в ответственный момент.

– Хотелось бы что-нибудь поприличнее, но гарант нужен, аванс. Я все деньги в учебу вбухала. Родители помогли бы, да я не буду просить.

– Почему?

– Марина, мне уже двадцать семь, стыдно! В России отмечают Рождество?

– Да, через две недели.

Марьон встает прямо в ботинках на кровать, запускает руку в чемодан, поглядывающий с антресолей.

– А у нас как назло сегодня. Лечь бы и заснуть – нет, надо к предкам ехать.

Из чемодана вытягивается за рукав блузка.

– Тьфу, мятая. – Марьон зевает три раза подряд. – Соседка у меня полоумная – на нее иногда находит, и она среди ночи врубает музыку, на стук в дверь не реагирует. Спать невозможно.

– У меня есть для тебя вариант.

Марина шла по пустому городу. Рождество. Первое ее Рождество в Париже: маленький кинотеатр с подсвеченными афишами, застегнутый железной гармошкой жалюзи; высоченная елка перед Нотр-Дам, с огоньками, на которые никто не любуется; порыв холодного ветра. Серо… будто собрали все краски в городе, сложили в гигантский чемодан и закинули на невидимые антресоли.

На днях в русском магазине купила рождественский подарок – матрешку. Откроешь упрямое деревянное тельце, сунешь нос – там запах стружки и свежей краски. Подарок предназначался «мокрому воробушку».

Он пригласил отмечать Рождество, и Марина обрадовалась: совсем они с Корто нигде не бывают. Потом сообразила: никуда Денис не пойдет. У него аллергия на религиозные праздники: «Двадцать первый век, а они всё лбом об пол бьют». На вопрос: «Много гостей будет?» Воробушек смущенно ответил: «Нет, не очень». И пропустил к кассе покупателя. Марина выбила чек за очередного Бушкова. Покупатель забрал книгу, не сказав спасибо.

– Не очень – это сколько?

Воробушек вздохнул.

– Это я… и может быть, вы.

Она перестала рисовать. Нет, она рисовала для школы. Но на себя сил не оставалось. Учила французский до одурения: когда закрываешь книгу и не помнишь, что внутри.

Но это все жило в ней. Ее радость, она спала, просто спала. Глаз едва цеплялся за то, отчего в пальцах зуд начинался раньше без карандаша… Два дедочка на террасе кафе за круглым столиком, береты набекрень. Окно с толстенным котом: брюхо лежит на раме, и кот кажется прямоугольным. Деревце, проросшее в трещине на стене дома. Каменный лев, которому на голову кто-то напялил полосатый колпак. Она замечала и проходила мимо. Будто бы спала.