Будто бы спала, пробегая – руки в карманы куртки – по выстуженным улочкам. Но этот город по-прежнему внушал ей удивление. Не то чтобы она любила его – больше: ей было хорошо с ним, было радостно. Любовь может уйти, радость – она в тебе, с тобой. Город казался огромным пазлом, и в нем жила маленькая ячейка: Марина. Чужеродная ячейка… которую город принял, удочерил. Денис от комментария не удержался: «Он тебя примет, когда налоги начнешь платить, а так ты ему даром не сдалась». Ну хорошо. Может, это она его приняла. И это он встал в ячейку ее воображаемого пазла. Какая разница.

Какая разница, и пускай она сейчас не рисует. Это просто усталость.

Подходила к Воробушкову дому, когда зазвонил мобильный.

– Анька?!

– У меня семнадцать минут на карточке…

За двухмесячную вечность, что не созванивались, подруга успела съехаться со своим рокером – он оказался покладистым, хозяйственным и ужасно сексуальным.

– Маринка, Коля в постели – это что-то! Тут в запале шарахнул по стене кулаком, и рухнула полка с книгами! Нет, не на голову. Что у тебя?

Рассказала, торопясь, – про школу, про город. И конечно, про Корто.

Если маме – только хорошее, то Аньке можно говорить все.

– Чуть было не ушла от него. Но…

В ночь, когда с листа белого начали, Корто поведал ей – про американок, что не были по-настоящему близкими, про свои страхи: не защитишься от женщины холодком – потом слишком хлопотно ранки зализывать.

– Я подумала: показать ему, что бывает по-другому…

– Маринка, ты влипла. – Анька начала заводиться. – Да! Связалась с незрелым мужиком, такие, хоть сто лет на ветке провисят, не созреют – ни до семьи, ни до того, чтобы ответственность на себя взять. Хоть за что-то! – Анька не давала и слово вставить. – А ты, значит, решила ему доказать, что не все бабы – суки? И сколько лет ты на это угробишь?

Повисла тишина, утекли семнадцать минут.

Воробушка звали Альберто. Был он наполовину испанец, наполовину итальянец, но всю сознательную жизнь прожил во Франции. По-испански говорил с легким акцентом, а по-итальянски только и мог, что воскликнуть: “Mamma mia!” – так, ради смеха.

Его «мамма» была испанкой, но не стройной танцовщицей с красной розой в волосах цвета воронова крыла, а обычной поварихой, замученной кредитом на квартиру. Флорентине перевалило за тридцать, когда она встретила итальянца, что лишил ее наконец девственности, шепча всякие слова и не предохраняясь. После выяснилось, что красавчик женат, с двумя детьми, банальная история. Но вот что не банально: Флорентина вырастила сына в любви к отцу, чей след простыл, когда Альберто был на стадии эмбриона. Ей казалось, что это будет так прекрасно: блудный отец вернется однажды, все осознав, а тут его ждут верная подруга и сын, готовый за папу хоть в воду, хоть в огонь, хоть в трубу медную. Исходя из только ей ведомых соображений, Флорентина перебралась из Сарагосы в Париж. Маленький Альберто всем рассказывал: мама много работает, потому что у нее кредит, она купила квартиру на бульваре Ришар-Ленуар.

– Вернулся папа?

Сидели на кухне, пили чай с молоком, заедали «мадленками». К празднику Воробушек не подготовился: разносолами не пахло, да и ответный подарок он вручил Марине после того, как исчез в комнате минут на пять. Появился со шкатулкой из соломки, немножко пыльной. На дне было проштамповано: «Сделано в Белоруссии».

– Нет, я сам к нему в Италию поехал.

Говорили на смеси английского с французским; иногда Воробушек щеголял русскими словами.

– У меня оказалось пятеро братьев. Пиат! – Перешел Воробушек на русский, демонстрируя ладонь с растопыренными пальцами.

И эти растопыренные братья дали Воробушку понять, что нечего зариться на наследство – своих жаждущих хватает, «да и кто сказал, что ты не аферист?».

Отца Воробушек тоже видел. Обычный тип, таких в пивнушках у барной стойки в шесть вечера лопатой грести можно.

– Хочу взять женщину с ребенком, чтобы, – Воробушек сосредоточился, – рибионок ест отец.

Ах, вот чего он русский учит. Правильное направление взял: таких пол-России – в ассортименте.

– Нашел кого-то уже?

Воробушек вздохнул.

– Нашел. Теперь не знаю, что делать.

Задумался, опустив «мадленку» в чай. Она размякла и истаяла. Спохватился, принялся ложкой вылавливать набрякшие крошки. Вылавливал и рассказывал. Марина вдруг подумала, что Воробушку повезло. Все детство восхищался воображаемым отцом – вместо того чтобы наблюдать реального: его безразличие, его хамство. Да, бывает и иначе, но у других.

– Темная история. Познакомился с девицей по Интернету, приехал к ней в Могилёв отмечать Новый год, прошлый. Подарочков навез.

– Тут не дарят на Новый год подарки, – Корто постучал по стеклу аквариума ногтем. Тила подплыла и ощерилась.

– Ну не ехать же с пустыми руками. И вот его встречают на вокзале – Ольга, с которой он переписывался, ее подруга и брат подруги Лёва.

– Лёва из Могилёва…

– Лёва оказался ключевым персонажем. Они отвезли Альберто на съемную квартиру – хрущевка, последний этаж. В конуре этой холод собачий. Забрали гостинцы и плату за неделю постоя, обещали назавтра город показывать. Альберто ночь промерз в мечтах об Ольге. Она вроде ничего так была. А на следующий день никто не явился. Телефона нет, мобильный он не взял, на роуминге решил сэкономить. В холодильнике шаром покати. А ключи они ему забыли оставить. В шесть вечера Альберто вышел на охоту.

– Голод не тетка!

– Да он все мучился – дверь не захлопнешь, а всю наличку тащить во тьму страшно. Где еду покупать – непонятно, по-русски он только «спассиба» говорить умел, да и местными «зайчиками» не успел обзавестись.

– И тут входит Лёва с фуа-гра и цветами.

Комментарии Корто отпускал с насмешливым видом, как если бы рад был, что Воробушек попал в переплет. Не мог простить ему обладание комнатой на съём.

– Нет. Все гораздо хуже. Альберто потерялся. Потому что все дома были похожи.

– Жуть.

Марине расхотелось рассказывать про Воробушковы злоключения. Про то, как он два часа метался по морозу, оторопев от ужаса; про то, как Ольга не появлялась – «заболела»; про то, как тридцать первого декабря в одиннадцать вечера Лёва свалился к кукующему в холодном гнезде Воробушку и потащил его на пьянку, где никто не говорил ни по-французски, ни по-английски, а одна пятидесятилетняя баба всю ночь жалась к нему своими полусдувшимися буферами.

– Лёва пас Альберто до последнего, на самолет проводил. Ольга так и не выздоровела.

– Может, к Лёве надо было присмотреться?

Своего безразличия Корто не скрывал.

– В общем, Ольга опять письма пишет. Оказалось, Лёва был не подругиным братом, а ее собственным и из ревности не пустил к Воробушку, под замок посадил, а она…

– К кому не пустил?!

– Ну понимаешь… – Марина замялась, – Альберто на мокрого воробушка похож…

Уходя, спросила Альберто: «Знаешь, как будет по-русски “little sparrow”?» Разучивали на пороге: «ворошек», «вобушек», «во…шек»…

Такой одинокий хороший человечек.

Марина перезвонила Ане через два дня – нехотя. Они привыкли делиться всем, они болели друг за друга. Но сейчас Марина не хотела, чтобы за нее болели. Чтобы говорили, будто есть что-то нездоровое в ее нынешних отношениях. И потому она принялась заговаривать зубы, расспрашивать: как у рокера отношения с Аниной дочкой, где живут, едут ли в Германию.

Аня долго снимала неуютную однушку, работала допоздна, дочку Варю не успевала из сада забирать, и за ней ходила соседка, пожилая женщина. А еще Аня учила немецкий – собиралась в Германию, по еврейской линии. Тоскливо было на химзаводе пробирками верховодить. Ну и встретила Колю, рокера, и не такой уж он оказался и рокер. Дочку ее как свою принял. Коля не хотел в Германию, и Аня расхотела.