— Я устал и болен, Октавиан, — объяснил он, — и мне очень хотелось бы уехать в свои поместья. В любой момент, когда соберусь. Это возможно?

— Конечно! — тепло сказал Октавиан. — Если я могу разрешить моему отчиму не посещать заседаний, то, конечно, могу разрешить это тебе и Луцию Пизону. Филипп и Пизон все еще не оправились от последствий того ужасного зимнего путешествия, как тебе известно.

— Я был против посылки той делегации.

— Да, ты был против. Жаль, что сенат проигнорировал твое мнение.

Глядя на этого красивого молодого человека, чья внешность ничуть не изменилась со времен его высадки в Брундизий, Цицерон вдруг понял, что Октавиан целиком посвятил себя достижению власти любой ценой. Как Цицерон мог так заблуждаться, как он мог думать, что сумеет благотворно воздействовать на холодный, бесчувственный ледяной столп? В Цезаре хоть что-то кипело, он бывал даже вспыльчивым, а Октавиан лишь изображает движение чувств. Его сходство с Цезарем тщательно выверено, отрепетировано и, когда надо, пускается в ход.

С этого момента Цицерон оставил все свои надежды, даже надежду уговорить Брута вернуться домой. В своих последних письмах Брут стал критичным, язвительным, что толку ему писать? Что толку давать оценки консульству Цезаря Октавиана и Квинта Педия, раз это ничего не изменит?

После беседы с новым старшим консулом Цицерон сразу пошел к Аттику.

— Я больше не приду к тебе, — сказал он. — И писать тебе больше не буду. Правда, Тит, так будет лучше для нас обоих. Береги Пилию, маленькую Аттику и себя. Не делай ничего, что могло бы вызвать неприязнь у Октавиана! Когда он сделался консулом, Республика умерла навсегда. Ни Брут, ни Кассий, ни даже Марк Антоний не возобладают над ним. Наш старый милосердный хозяин посмеялся последним. Он знал точно, что делал, когда назначал Октавиана своим наследником. Октавиан завершит все им начатое, поверь.

Аттик смотрел на Цицерона сквозь слезы. Как он постарел! Кожа да кости. Взгляд этих чудесных карих глаз теперь напоминает взгляд зверя, затравленного волками. Ничего не осталось от той импозантности, которая на протяжении сорока лет приводила в благоговейный трепет юристов, сенаторов, публику, судей и судейских клерков. Когда его самый близкий, несносный и импульсивный друг начал серию атак на Марка Антония, Аттик стал надеяться, что он выздоравливает, что он становится прежним после многих разочарований, горестей и постоянного одиночества без дочери, без жены, без братской привязанности и поддержки. Но появился Октавиан, и возрождение не состоялось. Теперь Октавиан — тот, кого Цицерон боится больше всего.

— Мне будет не хватать нашей переписки, — сказал Аттик, не зная, что еще сказать. — Все твои письма ко мне я храню.

— Хорошо. Опубликуй их, когда сможешь, пожалуйста.

— О, я опубликую их, Марк. Я их непременно опубликую.

После этого Цицерон совсем ушел из общественной жизни, не выступил ни с одной речью, не написал ни одного письма. Узнав об образовании триумвирата в Бононии, он уехал из Рима, оставив верного Тирона наблюдать за происходящим и периодически сообщать ему обо всем.

Сначала он поехал в Тускул. Но старый сельский дом был полон воспоминаний. Туллия, Теренция, любящий развлечения сын. Воин. «Хвала всем богам, что молодой Марк теперь с Брутом! Молю их, чтобы Брут победил!»

Когда Тирон в срочной записке сообщил ему, что вывешены проскрипции и что его имя стоит там первым, он собрал вещи и кружными путями потащился на свою виллу в Формиях. Этот город стоял возле моря. Паланкин — очень медленное средство передвижения, но что делать, если оно было единственным, в каком ему не делалось плохо. Цицерон хотел нанять в Кайете, ближайшем порту, корабль и уплыть на нем к Бруту. Или, может быть, к Сексту Помпею на Сицилию — он не знал, что решить.

Казалось, Фортуна помогала ему, ибо в гавани Кайеты стоял свободный корабль. И хозяин корабля согласился взять его, оглашенного, на борт, несомненно зная о новом статусе пассажира, ведь проскрипционные списки были разосланы во все города.

— Но ты — Марк Цицерон, а это особый случай, — сказал хозяин. — Я не могу предать одного из величайших людей Рима.

Однако на дворе был декабрь, он только начался. Зима принесла шторма, дождь и снег. Корабль вышел в море, но его отнесло к берегу. И так раз за разом, хотя его хозяин упорно не желал сдаваться, уверяя, что уж до Сардинии-то они могут доплыть.

Ужасная депрессия навалилась на Цицерона, такая слабость, что он вдруг понял: нет, Марку Туллию Цицерону покинуть Италию не суждено. Слишком крепки незримые нити, связывающие его с ней.

— Направь корабль в Кайету и высади меня на берег, — сказал он.

И послал срочно слугу на свою виллу, которая находилась в миле от берега, в Формиях. Тот вернулся через три часа после рассвета с паланкином и носильщиками. Промокший и трясущийся Цицерон вскарабкался в свое укрытие, откинулся на подушки и стал ждать. Будь что будет. Шел седьмой день декабря.

«Я умру, но, по крайней мере, умру в стране, для спасения и процветания которой я так усердно и много трудился. Я урезонил дворового пса Катилину, но потом Цезарь своим выступлением свел мою победу на нет. Я не действовал неконституционно, я не казнил без суда врагов Рима! Даже Катон это утверждал. Но речь Цезаря подействовала как жернов на многих, и кое-кто после нее стал смотреть на меня с презрением. С тех пор моя жизнь стала тенью, фантомом, только борьба против Марка Антония привнесла в нее какую-то бодрость. Но я устал жить. Я больше не хочу выносить эту жизнь, ее жестокость, ее гримасы».

Гай Попилий Ленат и его люди увидели паланкин, медленно поднимавшийся в гору, спешились и окружили его. Центурион Геренний вынул меч длиной в два фута, острый как бритва. Цицерон высунул голову из паланкина, чтобы посмотреть, что творится.

— Нет-нет! — крикнул он своим слугам. — Не пытайтесь меня защитить! Спокойно сдайтесь, чтобы спасти свои жизни. Пожалуйста, я прошу вас.

Геренний подошел к нему, поднял меч вверх, к затянутому тучами небу. Глядя на него, Цицерон заметил, что цвет клинка тоже серый, но более тусклый, более темный, чем небосвод. Он положил ладони на край паланкина, высунул плечи и вытянул шею как можно дальше.

— Руби сразу, — сказал он.

Меч опустился, и сильный точный удар отделил голову Цицерона от тела. Хлынула кровь, тело напряглось, по нему пробежала короткая судорога. Голова упала в грязь, немного прокатилась и остановилась. Слуги причитали и плакали, но люди Попилия Лената не обращали на них внимания. Геренний наклонился, ухватил голову за прядь волос, которую Цицерон отрастил на затылке, чтобы зачесывать ее наверх, скрывая лысину. Солдат протянул коробку, и голову бросили в нее.

Наблюдая за этим, Ленат не видел, что двое его людей принялись вытаскивать тело из паланкина, пока не услышал звон вытаскиваемых из ножен мечей.

— Эй, что вы задумали? — крикнул он.

— Он был левшой или правшой? — спросил солдат.

— Я не знаю, — ответил Ленат.

— Тогда мы отрубим обе руки. Одной из них он писал про Марка Антония ужасные вещи.

Ленат подумал и кивнул:

— Валяйте. Положите их в коробку и едем.

Они отправились в Рим. Ехали без остановок, их лошади были в пене и задыхались, когда доскакали до дворца Антония на Каринах. Пораженный управляющий провел ночных посетителей в перистиль. С коробкой в руках Ленат прошел в атрий. Там ждали Антоний и Фульвия в ночных рубашках, еще не совсем проснувшиеся.

— Я думаю, ты хотел этого, — сказал Попилий Ленат, протягивая Антонию коробку.

Антоний вынул голову и высоко поднял ее, смеясь.

— Наконец-то я достал тебя, мстительный старый хорек! — крикнул он.

Без всякого отвращения Фульвия вскинула руку.

— Дай ее мне, дай мне, дай мне! — визжала она, но Антоний, смеясь и дразня жену, держал голову так, чтобы она не могла до нее дотянуться.

— Мои люди принесли тебе еще кое-что, — сказал Ленат. — Загляни в коробку, Антоний.