Луций Корнелий Бальб-старший пришел первым, в полной уверенности, что тот молодой человек, которого он ранее знал, не способен справиться с грузом, какой на него взвалил Цезарь. А ушел, составив противоположное мнение. Парень явно умен, как финикийский банкир, и необыкновенно походит на Цезаря, несмотря на очевидную разницу в чертах лица и фигуре. Его светлые брови столь же подвижны, рот столь же иронично изогнут, мимика, жесты тоже от Цезаря, как и весь его облик. А его голос, прежде высокий, как помнил Бальб, стал теперь низким. Нет, этот не откажется от наследства — вот какой был сделан вывод.

— Я поражен, — сказал Бальб Бальбу-младшему, своему племяннику и деловому партнеру. — У него свой стиль, да, но в нем чувствуется стальной стержень. Это от Цезаря, несомненно. Я собираюсь его поддержать.

Затем пришли Гай Вибий Панса и Авл Гиртий, консулы будущего года, если Антоний и Долабелла не вздумают вдруг похерить рекомендации Цезаря. Помня об этом, они беспокоились. Каждый встречался с Октавианом: Гиртий в Нарбоне, Панса в Плаценции. Ни один из них в те времена ничего примечательного в нем не нашел, а теперь изумление их не имело границ. Напоминал ли он им тогда Цезаря? Трудно припомнить, но сейчас определенно напоминал. Живой Цезарь всех затмевал, вот в чем все дело, а контубернал, понятно, держался в тени. Кончилось тем, что Октавиан очень понравился Гиртию, а Панса, вспоминая Плаценцию, ничего не решил, убежденный, что Антоний порвет этого мальчика в клочья. Но никакого страха в Октавиане не заметил ни тот ни другой. И ни один из них не подумал, что это отсутствие страха зиждется на незнании того, что с ним может произойти. В нем ощущалась решимость довести начатое до конца, и он оценивал свои шансы с совсем не юношеским самообладанием.

Вилла Цицерона, где остановились Панса и Гиртий, стояла рядом с виллой Филиппа. Октавиан не сделал ошибки и не стал ждать, когда Цицерон придет к нему. Он сам пошел к Цицерону. Цицерон смотрел равнодушно, хотя улыбка юного гостя — о, так похожая на улыбку Цезаря! — резанула по сердцу. Улыбка Цезаря была неотразимой, и ей противиться он никогда не умел. Но когда так улыбается безобидный и привлекательный мальчик, вполне возможно смотреть на него с холодком.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Марк Цицерон? — озабоченно спросил Октавиан.

— Мне то лучше, то хуже, Гай Октавий.

Цицерон вздохнул, не в состоянии справиться со своим предательским языком. Кто рожден, чтобы говорить, будет говорить даже со столбом. А наследник Цезаря столбом отнюдь не был.

— Ты застал меня в пору потрясений. Как в личной жизни, так и в жизни отечества. Мой брат Квинт только что развелся с Помпонией, с которой прожил долгие годы.

— О боги! Она сестра Тита Аттика?

— Да.

— Неприятно? — сочувственно спросил Октавиан.

— Ужасно. Он не может вернуть ей приданое.

— Прими мои соболезнования по поводу смерти Туллии.

Карие глаза увлажнились. Цицерон сморгнул.

— Спасибо. Я тронут. — Голос его дрогнул. — Сейчас мне кажется, что это было ужасно давно.

— Слишком много событий.

— Действительно. — Цицерон настороженно глянул на гостя. — Прими и ты мои соболезнования по поводу смерти Цезаря.

— Благодарю.

— Ты знаешь, я так и не смог заставить себя полюбить его.

— Это можно понять, — мягко ответил Октавиан.

— Я не могу горевать по поводу его смерти, она была слишком желательна.

— У тебя нет причин чувствовать что-то иное.

Когда Октавиан ушел после вежливо непродолжительного визита, Цицерон решил, что он очарователен. Вполне, да, вполне. Совсем не такой, каким он его себе представлял. Взгляд красивых серых глаз вовсе не был холодным и высокомерным. Взгляд ласкал. Да, очень приятный, благопристойно скромный молодой человек.

И в течение последующих нескольких визитов к соседу Октавиан получал самый теплый прием. Ему позволяли присесть, чтобы он мог благоговейно внимать пространным разглагольствованиям великого адвоката.

— Похоже, — похвастался Цицерон вновь прибывшему Лентулу Спинтеру-младшему, — что этот парень ко мне потянулся. Когда мы вернемся в Рим, я возьму его под крыло. Я… э-э… намекнул ему на такую возможность, и он пришел в полный восторг. Нет-нет, он, конечно, не Цезарь! Единственная их схожесть в улыбке, хотя все болтают, что он просто вылитый дед. Ну что ж, не у всех такой точный дар восприятия, как у меня. Что скажешь, Спинтер?

— Скажу то, что все говорят. Похоже, он примет наследство.

— О да, без сомнения примет. Но это нимало не беспокоит меня. Да и с чего бы мне беспокоиться? — спросил Цицерон, разглядывая засахаренную фигу. — Не все ли равно, кто унаследует состояние Цезаря? — Он помахал фигой. — Эта проблема не стоит и фиги. Имеет значение лишь то, к кому перейдет огромная армия его клиентов. Ты что, и впрямь думаешь, что они будут хранить верность восемнадцатилетнему несмышленышу, сырому, как мясо свежезаколотого животного, зеленому, как весенняя травка, и наивному, как апулийские пастухи? Я не говорю, что у молодого Октавия нет потенциала, но даже мне понадобилось несколько лет на возмужание, а ведь меня еще в детстве считали весьма одаренным ребенком…

Тот, кого в детстве считали весьма одаренным ребенком, получил приглашение отобедать на вилле Филиппа вместе с Бальбом-старшим, Гиртием, Пансой.

— Я надеюсь, что вы четверо поможете Атии и мне убедить Гая Октавия отказаться от наследства, — сказал за обедом Филипп.

Октавиан промолчал, хотя ему очень хотелось поправить отчима. Его зовут Цезарь, но еще не пришло его время. И он продолжал скромно возлежать на lectus imus, предназначенном для самых младших, молча ел рыбу, мясо, яйца и сыр, терпеливо ожидая, когда к нему обратятся. Конечно, к нему обратились. К наследнику Цезаря не обратиться нельзя.

— Ты определенно не должен принимать наследство, — сказал Бальб. — Это слишком рискованно.

— Я согласен, — кивнул Панса.

— И я тоже, — добавил Гиртий.

— Послушай этих уважаемых людей, маленький Гай, — попросила Атия. Она единственная сидела на стуле. — Пожалуйста, послушай.

— Чепуха, Атия, — хихикнул Цицерон. — Мы можем говорить что угодно, но Гай Октавий не передумает. Ты ведь намерен принять наследство, правильно?

— Правильно, — спокойно подтвердил Октавиан.

Атия встала и ушла со слезами на глазах.

— Антоний жаждет прибрать к рукам огромную клиентуру Цезаря, — прошепелявил Бальб. — Она перешла бы к нему автоматически, если бы его назвали наследником, но молодой Октавий… э-э… все усложнил. Хотя Антоний должен бы принести жертву Фортуне в благодарность за то, что Цезарь не сделал своим наследником Децима Брута.

— Это правда, — подтвердил Панса. — К тому времени, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы противостоять Антонию, мой дорогой Октавий, он уже пойдет под гору, так сказать.

— Собственно, я удивлен, что Антоний еще не поздравил своего молодого кузена, — заметил Цицерон, запустив руку в гору устриц, которых еще утром ласкали теплые воды Байи.

— Он занят распределением солдатских наделов, — объяснил Гиртий. — Наш Антоний слишком нетерпелив, он не умеет ждать. Он решил издать закон, обязывающий землевладельцев, не желающих отделять хоть что-либо ветеранам, все же отдавать им участки. С небольшой финансовой компенсацией или вовсе без таковой.

— Цезарь так не поступал, — хмуро заметил Панса.

— О, что там Цезарь! — отмахнулся Цицерон. — Мир изменился, Панса, и Цезаря в нем уже нет, хвала всем богам! Думается, большую часть серебра из казны Цезарь взял на войну с парфянами, а золото Антоний тронуть не может. Это не те деньги, которые дозволяется тратить на компенсации в соответствии с указами Цезаря. Следовательно, меры Антония должны быть драконовскими, в этом вся суть.

— А почему Антоний не возьмет серебро Цезаря? — спросил Октавиан.

Бальб хихикнул.

— Он, вероятно, не помнит о нем.

— Тогда кто-то должен напомнить ему, — сказал Октавиан.