Они взяли ее к себе, представили всем остальным. То, что ей требовалось, сделать было относительно просто. Результаты ее примитивной ручной работы были подчищены, и, кроме того, ей сделали грудь. Операция была не слишком удачная — особенно если учесть, что проводилась она в задней комнате специализированного клуба в восточном Лондоне, — но все сработало. У нее спросили, не хочет ли она сделать себе вагину вместо заросшей рубцами раны, которую она вырезала сама, но ее муж решил, что в этом нет необходимости. Ему достаточно и одной дырки, сказал он.

А потом состоялось возвращение домой, и началась жизнь с ее мужем.

И вот теперь она такая. Она провела рукой по щетинистой рубцеватой поверхности внизу живота и между ног. Там, где у Эстер должна была находиться матка, зияло постоянно болевшее пустое место. Она приложила ладонь туда, где должно было находиться ее сердце, и почувствовала только нечувствительный рубец шрама. Она бесплодна. Жестокая пародия на женщину.

Откуда-то из глубины ее снова начала подниматься темнота. Она закрыла глаза. Она не должна была допустить этого. Только не сейчас, не сегодня. Потому что сегодня — день особенный. Сегодня день, когда приедет ее новый ребенок.

При этой мысли ей удалось улыбнуться. Ее новый ребенок.

Чернота начала отступать. Скоро придет время ее мужу отправляться на работу. Тогда она начнет готовиться к его возвращению домой. Она наденет хорошее платье, приготовит вкусный обед. Может даже принять ванну. И постарается подготовиться к появлению в доме ребенка. Чтобы стать настоящей матерью. Потому что ради этого все и делалось. То путешествие, которое она проделала, та боль, которую она перенесла, — все только ради этого. Чтобы стать настоящей женщиной. Настоящей матерью.

В настоящей семье.

— Правильно, — сказал Фил, — наушник и ларингофон.

Он заправил проволочку за ухо и показал Марине на стол, за которым она сидела. В находившуюся перед ней консоль был вмонтирован приемник и микрофон.

— Сигнал приходит сюда. Если хочешь мне что-то сказать, жмешь на этот выключатель. Я буду слышать тебя, а Бразертон — нет.

Марина слабо улыбнулась ему.

— Я все прекрасно помню, не сомневайся.

Он умолк и посмотрел на нее. По его улыбке она видела, что ее ответ на несколько секунд выбил его из профессиональной колеи, сломал тонкую оболочку, которая отделяла их чувства от способности действовать совместно, как коллег по работе. Она не хотела, чтобы это произошло. Определенно не сейчас.

— Давай закончим с этим, — сказала она. — И будем двигаться дальше.

— Звучит как жизненный девиз, — сказал Фил.

Марина не ответила.

— Значит, — продолжил он, меняя тему, — та же методика нейролингвистического опроса, которую мы использовали в прошлый раз?

— Почему бы и нет? — сказала Марина. — Надо задействовать то, что проверено и работает.

И она уткнулась в лежащую на столе папку, заново просматривая ее содержимое, несмотря на то что делала это уже бесчисленное количество раз и была подготовлена так, как это только было возможно. Готова настолько, что уже не имело значения, что было в папке или какие она делала для себя записи. Марина должна была следить за ходом разговора, быть рядом, но вмешиваться только в том случае, если ей покажется, что Фил что-то упустил, или она почувствует, что линию вопросов можно углубить.

— Послушай, — сказал Фил, — тогда, раньше, с Фенвиком…

— Давай не будем об этом, — перебила она, подняв на него глаза.

Фил кивнул.

— Хорошо. Он всегда был кретином. А когда на него давят, становится еще хуже.

Она улыбнулась.

— Полностью с тобой согласна.

Комната для наблюдения за ходом допроса была строго функциональной. Стол из светлого дерева и металла был лишен каких-либо индивидуальных черт — такой может быть в любом офисе любой компании страны. Это был клон стола, который стоял в ее университетском кабинете. Стены были выкрашены в бежевый цвет двух оттенков, на полу — серый невзрачный ковер в тон со шкафом для картотеки. Два офисных кресла, с подлокотниками и регулируемой спинкой, оба изрядно потрепанные. На потолке — люминесцентные лампы. Дополнительное и более направленное освещение обеспечивала настольная лампа. В комнате было тесновато и душно, но обстановка не подавляла. Во-первых, здесь было окно, в качестве которого выступало большое полупрозрачное зеркало, за которым находилась еще одна комната. Но главной причиной, по которой здесь не ощущалась замкнутость пространства, было то, ради чего эта комната вообще использовалась. Стены были пропитаны особой энергетикой, потрескивающим электричеством, скапливавшимся на них не просто из-за синтетического покрытия на полу, а потому что тот, кто использовал эту комнату, делал это с единственной целью — контролировать жизнь других людей. А этот контроль давал власть, которая, в свою очередь, порождала превосходство. Если позволить, оно могло превратиться в острое удовольствие, в неуемное возбуждение. Марина вполне могла понять, почему встречается столько заносчивых полицейских.

Но только не Фил, слава богу! Он стоял рядом, пристраивая на себе аккумулятор и провода к микрофону. Ему это плохо удавалось, поскольку наушник постоянно выскакивал из уха.

— Черт…

— Дай-ка сюда!

Марина встала из-за стола и взяла устройство из его руки. Она вставила наушник на место и придержала его двумя пальцами.

— А теперь прячь аккумулятор.

Он засунул блок питания за пояс брюк сзади. Марина поправила провод у него за ухом и вдоль шеи. Она чувствовала дыхание Фила, ощущала тепло его кожи… И не заметила, как сама перестала дышать.

Фил молча глядел на нее. Она знала это, даже не поднимая глаз. Она не могла посмотреть на него. Пока что не могла. Не сейчас. Пальцы ее дрожали. Она поправила воротник его рубашки, его пиджак. Отступила назад.

— Вот. Так будет лучше.

Фил не пошевелился. Марина тоже. Так они и стояли. Марина избегала смотреть ему в глаза. Ей нужно отойти, сесть за стол, просмотреть свои записи. Она знала это. И оставалась на месте.

— Марина…

Фил протянул руку. Она так хотела позволить ему коснуться себя… Хотела ответить на это прикосновение. Несмотря на то, что произошло между ними. Но она не могла. Где-то в глубине ее нашелся дополнительный резерв силы воли, и она отстранилась. Фил убрал руку.

— Не сейчас, Фил. Соберись. Пойди туда и сделай то, что ты умеешь делать лучше всего.

Он кивнул.

— Как я выгляжу?

— Как полицейский, который только что попал в потасовку на свалке металлолома.

— Я в ней победил?

Она улыбнулась. Улыбка получилась натянутой.

— Вероятно, по очкам.

— Ладно. — Он улыбнулся. У него это тоже получилось напряженно и натянуто. — Тогда все в порядке.

Фил закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом еще один. Она знала, что он сейчас делает. Это было якорение. [7]Он назначает зоны для того, что должен сделать.

— Хорошо.

Он открыл глаза. От прежнего Фила — бывшего любовника Марины, по-прежнему конфликтующего с ней по поводу разрыва отношений, — не осталось и следа. Здесь был только Фил-полицейский. Преданный делу профессионал, которому предстоит выполнить свою работу. А все, что им необходимо сказать друг другу, может подождать.

— Хорошо, — повторил он. — Вперед!

Бразертон сполз на стуле и сидел, вытянув ноги под столом. Он выглядел сломленным и потерпевшим поражение еще прежде, чем Фил приступил к допросу.

Комната была маленькая, в ней едва умещались стол и два стула. Несмотря на все усилия уборщиков, здесь стоял запах немытых тел и грязных помыслов, старого пота и ужасных поступков, запах отбросов человеческого общества во всех их формах.

Три сплошные стены без окон, покрытые звукоизолирующими панелями, были выкрашены в казенный угнетающий серо-зеленый цвет; всю четвертую стену занимало зеркало. Если бы Бразертон поднял глаза, он увидел бы в нем свое отражение. Дверь была тяжелой и тоже серой. Единственная люминесцентная лампа над головой, тихо жужжащая, словно умирающая муха, давала тусклый, безрадостный свет. Это освещение, приводившее Фила в уныние, напомнило ему о том, что́ он сказал Марине насчет впечатлений, которые оставляют места убийств и пустые театры: мертвые декорации, откуда ушла жизнь. Он знал, что это сделано специально. Если в комнате для наблюдения все было ориентировано на энергию и власть, то здесь было совершенно наоборот. Тут царила обстановка безволия и беспомощности.