Вот так. Ребенок умер. Она больше не была матерью.
Эстер почувствовала что-то внутри, какую-то боль, как будто из нее вынули что-то такое, чего уже никогда не восстановишь. Это чувство вызвало воспоминание о другом, старом, но очень похожем ощущении того, что из ее тела что-то забрали. Вырезали из нее. Она пыталась не вспоминать об этом, боролась против того, чтобы это возвращалось в ее сознание. Безуспешно. Она годами старалась не пускать это в свою голову, потому что, когда это чувство охватывало ее, она не могла с ним справиться и оно погружало ее в глубокую депрессию, которая могла затянуться на несколько дней и даже недель. Она просто апатично слонялась по дому, ничего не делая, не готовя еду, и только плакала о том, что потеряла. И от этого не было никакого лекарства. Она просто должна была это перетерпеть.
Она боролась с этим снова и снова. Лежа на кровати, опустив руки между колен, она крепко сжимала их бедрами и раскачивалась вперед и назад.
— Нет… нет… не возвращайся, все хорошо. Все должно быть хорошо…
Ничего не помогало. Воспоминания, которые долгое время подавлялись, были уже опять здесь. Снова она чувствовала, как ее пронзает чувство вины, боль и унижение. Как она голая медленно ползет по полу, из нее льется кровь и другие физиологические жидкости, а в ушах звоном отдаются жестокие, полные ненависти слова. И эта боль, пронизывающая все ее тело, тяжело бьющаяся в сердце. Это было больше, чем может выдержать человек. И уж точно больше, чем мог выдержать человек, которым тогда была она.
Снова в памяти всплыло, как боль и унижение привели ее в кухню. Заставили выдвинуть ящик стола. Она едва могла видеть, что делает, стекавшие ручьем слезы застилали глаза.
— Остановись… останови это…
Она по-прежнему раскачивалась на кровати, свернувшись в клубок в позе эмбриона и крепко зажав руки между бедрами. Но долго подавлявшиеся воспоминания никак не уходили, поддерживаемые видом лежащего рядом мертвого ребенка. Они никогда не прекратятся.
— О господи… нет…
Она видела, как ее рука снова открывает ящик, тянется к ножу…
— Нет…
Она еще крепче сжала руки, плотно зажмурила глаза.
— Пусть это прекратится… нет… я не хочу…
Она берет нож… Чувствует прикосновение холодного и острого лезвия к мягкой плоти внизу живота. И нажимает. Сначала осторожно, чтобы понять, каково это, чтобы увидеть, сможет ли выдержать такую боль…
Слов больше не было, остались только приглушенные невнятные всхлипывания.
Но что значила эта боль по сравнению с той, что бушевала у нее внутри? Она снова придавила нож, уже сильнее. Из пореза под лезвием потекла кровь. Было просто щекотно и совсем не больно. Она не могла назвать это болью. Пустяки. Ничто по сравнению с бушевавшим у нее внутри ураганом.
Она чувствовала, как ее рука опускается между ног, хватает кожу и хрящи, оттягивает их…
Новые раскачивания, новые рыдания, новые конвульсии.
Она тянет, растягивает свою плоть до предела… мечтает, чтобы на этом все закончилось, надеется и молит, чтобы боль прекратилась, когда она сделает это…
Просто хочет покончить с этим…
А затем, вдруг осознав, что, что бы она ни сделала, хуже, чем сейчас, уже не будет, она берет нож в другую руку и резко опускает его вниз.
Все пошло не так, как она планировала. Это оказалось труднее, чем она себе представляла, нож с трудом врезался глубже. Но она стала пилить, и ей это все же удалось. Боль была намного сильнее, чем она ожидала. И кровь, столько крови…
Она чувствовала, что может потерять сознание. Но она держалась, она не могла этого допустить. Опустив глаза, она увидела, что дело наполовину сделано и ненавистный кусок мяса свисает с ее тела, изувеченный и кровоточащий. В приступе ярости она еще раз полоснула ножом и в свежих брызгах артериальной крови окончательно отрезала его.
После этого все наконец было закончено.
Она держала его в руке, этот принесший столько бед кровавый комок, который теперь выглядел таким маленьким и безобидным. Сморщенным и безжизненным.
Тогда Эстер улыбнулась — то ли от облегчения, то ли получив передышку от боли, она уже не помнила. Но она точно знала, что улыбнулась.
Перед тем как провалиться в небытие.
Глава 32
Эстер открыла глаза. Она стояла перед кроваткой и смотрела на ребенка. Воспоминания отступали, и она ждала возвращения мужа.
Что, черт побери, случилось на этот раз, женщина? Чего ты торчишь посреди комнаты?
Это был он. Она быстро вытерла глаза, пытаясь прогнать последние туманные следы своих тягостных воспоминаний. Она не хотела, чтобы он знал, что она снова думала об этом.Что угодно, только не это.
— Этот… ребенок…
И что с ним такое?
— Он…
Она понимала, что должна отвлечься от событий прошлого, которые подсовывала ее память. Она вынула спрятанные между ног руки и указала на детскую кроватку.
— Он умер… Он мертв, — повторила она, когда не дождалась ответа.
Это я уже понял.
— Что… что же мы должны теперь сделать?
Похоронить его.
Так она и сделала. Когда пришло время вставать, она выбралась из постели и взяла из колыбели уже холодное и негнущееся тельце. Она вынесла его на улицу, прихватив с собой лопату. Копать было тяжело. Застывшая земля с трудом поддавалась под ударами. Так она и долбила промерзшую почву, раз за разом, снова и снова, пока не выкопала достаточно, чтобы получилась неглубокая могилка.
Она стояла и смотрела вниз на пустую яму, в которую первые утренние лучи отбрасывали глубокую зловещую тень. Эстер и ее муж были единственными людьми на этом пустынном унылом берегу. Она опустила лопату и одной рукой подняла крохотное тельце. Небо было серым и тяжелым, оно нависало, стараясь вдавить в землю и ее. Она сняла с ребенка одеяло и положила тельце в яму.
Потом поднялась и посмотрела на него сверху вниз. И что-то почувствовала. Снова появилась эта пустота, это странное болезненное ощущение внутри. Казалось, оно поднимается откуда-то из глубины, накапливается в ее груди. Она открыла рот и откинула голову назад. И наружу вырвался скорбный вопль, заунывный и душераздирающий, который удивил ее саму. Он прозвучал как крик раненого, загнанного в угол зверя, который не может дальше сражаться и понимает, что должен погибнуть. В нем звучали боль и неизбежность. Она продолжала пронзительно кричать и выть, закрыв глаза и откинув назад голову. Просто кричать и выть.
Эстер не знала, сколько простояла так. Время для нее было эластичным и тягучим, затем стало жидким и утекло прочь. Потом оно снова обрело форму, и она открыла глаза. Она молчала, в горле саднило. Она чувствовала себя опустошенной и измученной. Она огляделась. Ребенок по-прежнему лежал в могиле. Она начала засыпать его. Каждая новая лопата земли падала в яму с глухим шелестящим звуком, пока тело не оказалось закрытым полностью. Утрамбовав и выровняв землю, она снова выпрямилась.
Пустоты, которую она ощущала, больше не было. Зато осталась внутренняя боль, заставившая ее кричать. Она вернулась, когда ребенок скрылся под слоем земли. На самом деле она даже усиливалась. Ее прежние воспоминания о ярости и чувстве стыда были полностью забыты или, по крайней мере, снова задавлены. Это была более актуальная боль. Которая требовала срочного решения.
Она держала в руках мертвую курицу без головы.
Ты знаешь, что с этим нужно делать.
Она не могла оторвать глаз от клочка земли у своих ног.
— Ребенок умер… — снова повторила она.
Она знала, что это были никому не нужные слова, но чувствовала, что должна что-то сказать. Чтобы как-то заполнить разрыв между землей и небом.
— Мы собирались быть настоящей семьей, — сказала она.
Ее муж промолчал. И она продолжила:
— Ребенок должен был сделать нас настоящей семьей.
Мы достанем еще одного.
Эстер улыбнулась, и глаза ее загорелись.
