Мы с Лагерфельд опустились на мягкую розовую кушетку в гостиной.

– Почему на Лави пластиковый воротник? – спросил я.

– Она слишком нервная. Это удерживает ее от того, чтобы грызть себя. Она кусает свои лапы, пока они не начинают кровоточить, а потом разносит кровь по всему ковру.

– О, – сказал я и стал смотреть на элегантное здание через дорогу, в намерении увидеть другие вечеринки. – Какой перед нами прекрасный вид. Мы можем наблюдать.

– О да, – согласилась Лагерфельд, не особенно вдумываясь в смысл моих слов. – Я выросла по соседству.

Я хотел спросить: «Как это тогда выглядело?» И хотя мои намерения были невинны, я знал, что мои слова прозвучат грубо. Лагерфельд вела себя так, как будто ей всего лишь под шестьдесят, что она намного моложе, чем Генри или Лоис, но это не могло быть правдой, так что все, на что я решился, было:

– В самом деле?

– Как мы замечательно жили, – вздохнула она. – Мы были самой известной семьей. Все дети хотели, чтобы мои родители были их родителями. Мы лучше всех веселились, приглашали друзей на представления или концерты или отправлялись на Кони-Айленд на выходные. Если в субботу вечером ничего не было запланировано, отец брал нас на ночную игровую площадку. Это было великолепное развлечение. Мы ни минуты не теряли зря. Я думала, что все семьи такие.

Лагерфельд все время улыбалась, но я чувствовал ее печаль оттого, что она не может быть больше частью самой известной семьи. Когда нас позвали к столу, я помог ей встать с кушетки, и она оперлась на трость. За столом Генри преувеличенно милостиво налил дамам вина в бокалы.

– Для вас, моя дорогая, – сказал он Лоис и тут рядом с ее бокалом заметил баллончик-спрей. – Что это? – спросил он. – Спрей от тараканов?

– Не будь таким отвратительным, – отвечала она. – Это масло-спрей. Оно не такое сальное. Терпеть не могу грязные тарелки из-под масла.

– Но может, оно также убивает и тараканов, – улыбнулся Генри.

Лоис гневно на него посмотрела. Блохи навели Генри на мысль о насекомых, он саботировал собственные попытки обрести благосклонность Лоис. Я наступил ему на ногу, чтобы спасти положение, и принялся превозносить Лоис за ее салат. Затем Лагерфельд рассыпалась в похвалах жареному цыпленку. Мы оба были миротворцами. Я отказался от масла-спрея, съел булку всухую и маленькими кусочками отщипывал цыпленка, который сам по себе был жирным.

Когда ситуация разрядилась, Лагерфельд стала говорить о том, как трудно найти хорошего доктора для ее колена.

– Я слышал, – сказал Генри, – что у королевской семьи ужасные доктора, но, несмотря на это, они живут. Это придает всем нам мужества. – Разговор перешел на семейные скандалы, и Генри очень страстно заявил: – Они должны казнить Чарльза и Диану и надеть на Эдуарда железную маску – вы знаете, он гомосексуалист, – а потом запереть его в швейцарском замке. Королева может продержаться еще десять лет, пока один из сыновей Чарльза взойдет на трон. Это будет мальчик-король!

– Я встречала одну из кузин Дианы, – сказала Лагерфельд. – Очень хорошо выглядела. Она защищала ее, говорила, что та изо всех сил старалась, чтобы их брак сработал, но Чарльз игнорировал ее и не спал с ней в одной кровати.

– Английские мужчины очень холодны, – кивнула Лоис. – Мой второй муж вырос в Англии, и он был самый нелюбящий мужчина из всех, кого я когда-либо встречала. – И тут она завопила на бедняжку Лави, которая в панике не хотела замолкать: – Отправляйся в кровать!

– Все англичане из высшего общества гомосексуалисты, – сказал Генри. – А причина в частных школах, вы знаете. Они так и не смогли этого преодолеть.

Я уже слышал подобное заявление, но Генри не стеснялся в моем присутствии формулировать свои излюбленные теории. Леди захихикали и согласно закивали. И я подумал, кем они считают Генри. Была ли его сексуальность очевидной для них? Или они конфузились так же, как и я?

На десерт у нас было мороженое, и затем все мы всполошились, чтобы вовремя попасть в Уитни. Мы снова взяли две машины, поскольку «мерседес» Лоис был слишком мал для четверых, а заднее сиденье у Генри было грязным и завалено старыми кофейными чашками, туберкулезными очками и другими подобными вещами, которые не годились для того, чтобы усаживать на них леди.

Уже в машине Генри сказал:

– Мне стоило одному сопровождать Лоис в Уитни. Я уже начал говорить о пьесе, когда мы накрывали стол, но не думаю, что время было выбрано правильно. Моя совесть не чиста. Я думал о блохах, которых напустил на Лави.

Начался дождь, Генри завел машину. Мы взобрались на холм Восемьдесят девятой улицы и были почти на Третьей авеню, когда неожиданно машина заглохла.

– О, scheisse! – вскричал Генри. Он частенько ругался по-немецки, чтобы придать большую глубину своим проклятиям. Он попытался снова завести машину, но она не слушалась.

– Кончился бензин? – спросил я.

– Вот именно!

Я заметил с интонацией школьного учителя:

– Вы не должны были доводить до этого.

– Я всегда держу бак пустым. На случай, если брошу машину. Чтобы не терять денег на бензин.

Генри приказал мне вылезти и подтолкнуть «скайларк» сзади, под углом влево на открытую парковку, которую он заметил. Это была улица с односторонним движением, толкать машину вверх по холму было тяжело, но толкать ее влево было еще труднее, поскольку рулевое колесо, лишившись питания, умерло окончательно.

Я отважно толкал автомобиль под дождем. Сквозь ветловое стекло Генри выглядел трагически. Он вертел головой и тем самым, по-видимому, пытался помочь рулю повернуться. Я начал смеяться. Я был немного пьян от вина за обедом, и мне казалось невероятно смешным вот так под проливным дождем толкать машину, в которой кончился бензин.

Пока я тщетно, словно Сизиф, боролся со «скайларком», подошли двое молодых людей примерно моего возраста. Оба были очень высокими и крепкими. В длинных серых зимних пальто, но без шляп, шарфов и зонтиков. Их лица, ничем не примечательные, были хорошо откормлены.

– Нужна помощь? – спросил один из них.

– Да, – ответил я, и они взялись за дело. Один принялся толкать машину вместе со мной, а другой, заставив Генри отодвинуться, через окно ухватился за рулевое колесо. Через минуту машина была припаркована. – Благодарю вас, – сказал я, и молодые люди, не говоря ни слова, двинулись дальше.

Генри вылез через пассажирскую дверь и произнес вслед удаляющимся спинам:

– Благодарю вас, я в глубоком долгу перед вами. – Но парни даже не повернулись, чтобы посмотреть на него. Они были странными и одинокими. Мы стояли рядом под дождем, глядя, как они уходят. – Молчаливые герои, – сказал Генри. Вдруг он заметил знак рядом с машиной и воскликнул: – О боже, это дипломатическая парковка! Ничего удивительного, что она была свободна. – Неожиданно эта мысль ему понравилась. Она отвечала его чувству социального статуса и романтической уверенности, что дипломат поймет затруднительное положение, в которое попал его товарищ-джентльмен. – Я напишу благодарственную записку, в которой все объясню: что на самом Деле случилось и что мы будем в Уитни, но скоро вернемся. – Думаю, мы оба фантазировали, что, когда вернемся к машине, нас будет ждать приглашение от дипломата зайти и выпить в его чудесном доме из бурого песчаника. Но Генри не мог найти подходящего куска бумаги для благодарственной записки и кончил тем, что нацарапал «Кончился бензин» на старой, промасленной бумажной тарелке, которую оставил на приборной доске.

Лил дождь. Мы взяли такси до Уитни. Этот фантастический современный музей, когда мы подъехали к нему на такси, смотрелся как гигантский кирпич, упавший на Мэдисон-авеню с небес. При виде его Генри сказал:

– Он наполнен порнографией. На каждой выставке одно и то же: половые органы и туалетные сиденья. Америка умирает. Культура умирает. Никто не понимает, что секс – гомо– и гетеро– весьма докучлив. Понадобятся годы, чтобы это сформулировать.

– Но почему все так повернуты на сексе? – спросил я.