– Гаитянские женщины бывают очень красивыми, – сказал Гершон своим медленным шепчущим голосом.
– Не в этом дело! – прокричал Генри.
Впереди показался мост Трогз-Нек. Генри поинтересовался, что такое Трог, и попросил Гершона посмотреть это слово в словаре, когда мы вернемся домой. Мы проехали под мостом и двинулись через район, населенный рабочим классом.
– Раньше тут жили бедняки ирландцы, теперь это итальянцы. Посмотрите на машины, – сказал Генри. – Где работают все эти люди? По всей Америке полно домов и машин. Но где работа? Это великая тайна.
Мы добрались до ворот Форт-Скайлера, там был маленький пропускной пункт с охранником. Генри притормозил и сказал Гершону:
– Скажи, что мы – туристы из России и приехали посмотреть форт. Если поймут, что мы снова явились чинить машину, нас не пустят. Тебе с твоей бородой поверят – ты вылитый православный русский.
Мы подъехали к будке охранника, и Гершон опустил стекло. Тихим неуверенным голосом, который стал еще неувереннее от напряженности момента, он едва выдавил:
– Мы… из России.
Охранник не расслышал – к тому же борода Гершона и выхлопные газы, которые окутывали автомобиль, вызывали подозрение.
– Я сопровождаю русских туристов из Санкт – Петербурга в форт! – быстро прокричал Генри.
Его властный тон, похоже, произвел впечатление на охранника, и он поднял ворота. Территория форта была размечена стрелками. По одной-единственной дороге, подчеркнул Генри, мы могли бы его объехать. Существовали также разветвленные пешеходные дорожки. Мы въехали по стрелке туда, где базировались современные здания – общежитие и аудитории. На указателе, массивном и высоком пятиугольнике, было выдавлено большими буквами «Форт-Скайлер».
По правой стороне дороги располагалась бухта с причалом и там – несколько маленьких танкеров и большая старая деревянная тренировочная яхта, о которой говорил Генри.
– Вот она, яхта! – С этими словами Генри остановил машину.
– Я хотел бы купить… яхту, – сказал Гершон. – Я мог бы катать женщин… мы могли бы поплыть в Средиземное море и увидеть Голубой грот.
Фантастическое и прекрасное замечание! Я восхитился Гершоном, но Генри проигнорировал слова о Голубом гроте. Мы двинулись дальше по дороге и вскоре остановились недалеко от причала, у основания пятидесятифутовой каменной стены с орудийными башнями.
– Форт был построен для того, чтобы защитить Нью-Йорк от британских кораблей в начале XIX века, – сказал Генри, желая просветить меня. – Нам пытались преподать урок. Вашингтон им все-таки удалось сжечь. Может быть, они вернутся, когда Клинтон займет свой кабинет.
– Он и правда превосходно расположен для защиты Нью-Йорка, – сказал я и посмотрел на серую воду. Несмотря на ноябрь, в гавани было много лодок, и Нью-Йорк показался мне гигантской Венецией, весь пересеченный реками и звуками.
Мы проехали вокруг форта на другую сторону. Над Лонг-Айлендом, простирая свою тень и действуя частично словно крыша, возвышался мост Трогз-Нек. Глубоко в тени под ним находилась парковка, и Генри остановил автомобиль там.
– Мне нужно отыскать регистрацию на случай, если придется продать автомобиль, – сказал он. – Думаю, она в багажнике, но я мог и потерять ее, как теряю все остальное.
– Боюсь… вы сошли с ума, – возмутился Гершон. По-своему, ему нравилось доставлять Генри неприятности. В этом отношении он был намного храбрее, чем я.
– Не бойся, – сказал Генри. – То, что я сошел с ума, меня не беспокоит. Все боятся потерять память. Я думаю, что забвение – вещь прекрасная, кто хочет помнить все? Кроме того, у меня такая работа, где рассудок не нужен. Нужно только вовремя наметить план лекции, пока еще соображение работает.
Мы вылезли из машины. Генри открыл багажник, а Гершон капот. Мне же совсем нечем было заняться, так что я обратился к Генри:
– Не возражаете, если я пройдусь?
– Нет. Я возражаю только против твоих вопросов.
Я направился в дальний конец форта, где несколько чернокожих рыбачили на камнях. Я посмотрел в глаза одному из мужчин – он был старше других, седина в волосах – и спросил:
– Какая рыба ловится в такой холод?
Я знал, что рыбаки всегда отвечают на вопросы нерыбаков, и надеялся, что этот такой же.
– Черная, – сказал он.
Я гадал, называют ли рыбу черной потому, что она почернела от загрязнения, или это научное название. Однако я не стал спрашивать об этом у рыбака, потому что был уверен, что он ест эту рыбу, и не хотел намекать, что она, может быть, отравлена.
Я присел на камнях и стал смотреть на рыбака и на остальных рыбаков, на серую безучастную воду, которая была почти безбрежной. Я едва мог разглядеть берег Лонг-Айленда, хотя это могло быть и окончание Куинса. Где-то там проживали моя тетушка и Венди. Потом я стал думать о том, как с форта обстреливали корабли, пытавшиеся прорваться на Манхэттен.
Размышления о войне и воде заставили меня вспомнить Мертвое море. Когда мне было семь лет, мои родители скопили денег, и мы во время летних каникул поехали в Израиль на две недели. У родителей были друзья в Тель-Авиве – супружеская пара с двумя дочками немного старше меня. Эти люди, по фамилии Канарек, были нашими гидами. От поездки в Израиль у меня осталось несколько воспоминаний, хотя я был достаточно юн. Одно из самых Живых – воспоминание о Мертвом море. После долгой поездки на автомобиле через пустыню Восточного Израиля (во время которой шляпа моего отца вылетела в окно, и он не смог ее вернуть, потому что она приземлилась на минное поле, и он орал на мою мать) мы прибыли на море. С одной стороны был Израиль, а противоположный берег был уже Иорданией.
Мы смотрели на красно-коричневые холмы Иордании, и отец сказал:
– Там враги. Если заплывешь слишком далеко, тебя подстрелят.
Мама помогла мне переодеться в плавки, и, едва выпроставшись из ее рук, я побежал к воде, как делал это, когда мы были на побережье Джерси, где обычно проводили отпуск. Когда я приблизился к воде, солдат, стоящий на страже на пляже, улыбнулся мне. Я испытал чувство гордости. Я знал, что понравился ему – многим людям в Израиле я нравился из-за своих светлых волос, – и мне особенно польстило, что солдат тоже обратил на меня внимание. Я обожал солдат из-за своих солдатиков, так что, желая произвести на него еще большее впечатление, я прибавил скорости и ворвался в воду, создав огромный фонтан брызг, несмотря на свое маленькое тело.
Лишь мгновение я чувствовал себя чудесно, в особенности после долгой жаркой поездки на автомобиле, но потом появилось жжение, в особенности в глазах и в анусе. Пара, лениво плескавшаяся в воде рядом со мной, закричала на меня на иврите. Родители и наши израильские друзья находились рядом с солдатом. Он говорил что-то Канарекам и в ярости показывал на меня. Я был унижен оттого, что он так быстро изменил обо мне мнение.
Подошла мама, вытащила меня из воды и сказала, что в Мертвом море полно соли и она жжет (что я уже знал) и что мне не разрешается плескаться, иначе солдат будет недоволен. Она сказала, что двигаться в воде надо очень медленно и что человек может лежать на ее поверхности, не плавая, из-за соли. Она сказала, что я могу вернуться в море, но я чувствовал себя слишком пристыженным из-за солдата, так что сел на каменистом пляже и уставился на холмы, где были враги, хотя там невозможно было никого разглядеть. И я стал смотрел на двух сестричек Канарек, безмятежно покачивающихся на древних водах.
Мое другое важное воспоминание о поездке в Израиль относится к одной из прогулок. Мы взяли две машины, и меня посадили в машину к нашим израильским друзьям. Я сидел на заднем сиденье с двумя сестричками, которые потребовали, чтобы я поехал с ними. Мне, конечно, это льстило. Девочки были хорошенькие, с вьющимися золотисто-каштановыми волосами, лет, наверное, десяти и двенадцати. Я сел между ними.
Они принялись меня щекотать, я стеснялся, но мне это нравилось. Они говорили по-английски, потому что два года прожили в Америке, как раз в это время наши родители познакомились. Они спросили меня, знаю ли я, как делают детей, я невинно ответил, что нет, и они сообщили мне, что, если я суну свой пенис в их вагину, может получиться ребенок. Я и не знал, что обладаю подобной силой. Затем они стали снова меня щекотать и хватать за пенис, пытаясь расстегнуть ширинку. Хоть мне и нравилось подобное внимание, я также чувствовал угрозу и их численное превосходство. Я знал, что то, что происходит, – плохо и что будут ужасные неприятности, если ширинку удастся расстегнуть, но взрослые на переднем сиденье не имели понятия о том, что творится сзади. В машине не было кондиционера, окна были открыты, а на дороге было шумно.
