– А как твои родители? Возражали? – спросил я.

– Мои родители, они очень милые. Они сказали: «Как хочешь». Когда мне было шестнадцать, я переехала в Нью-Йорк. Это то, чего я хотела. Я начала принимать гормоны и зарабатывать проституцией. Когда мне исполнилось семнадцать, я получила свои титьки. Три тысячи долларов, когда мне было восемнадцать, три года назад, я сделала кастрацию, ты знаешь, только яички. Теперь я собираю деньги на пиписку. Двадцать тысяч.

Венди рассказала мне всю историю своей трансформации, вместе со стоимостью, очень прозаично и гордо.

Наше путешествие через Куинс наконец подошло к концу. Дом Венди был старый, трехэтажный, деревянный, разделенный на маленькие квартирки. Как только мы оказались в ее комнате, она попросила деньги. Я отдал их ей, и она их пересчитала.

Комната была маленькой, аккуратной и темной. С плитой, кроватью, ночным столиком, маленьким холодильником, бюро с телевизором на верхушке. Из-за мебели негде было повернуться. Ванная находилась в коридоре, общая на три комнаты. На ночном столике стояла ваза с засушенными розами. Еще там была такая штука, сделанная из пластика с разноцветными трубками, разворачивающимися веером от основания. Венди повернула выключатель, и трубочки засияли.

– Это как фонтан, ты знаешь, водяной фонтан, – сказала она. Другой светильник представлял собой пластиковую створку с маленьким шариком света, предполагалось, что это жемчуг, но все это больше не работало. Венди хотела, чтобы ее комната была женственной и чистой. Аккуратно застеленная кровать и эти украшения делали ее похожей на будуар. Было что-то душераздирающее в том, какими дешевыми были пластмассовые сокровища Венди, ее желание быть элегантной вызывало слезы.

Она подошла к холодильнику и вытащила бутылку воды. Я увидел, что в холодильнике лежало несколько рогаликов в пластиковой упаковке и яблоки. Еда меня шокировала; это было так, словно я позабыл, что Венди – человеческое существо, которое нуждается в пище.

– Ты голоден? Хочешь чего-нибудь? – спросила она.

– Нет, благодарю, – отказался я, но ее предложение было искренним и щедрым.

Она выпила немного воды и начала раздеваться перед шкафом.

– Не смотри, – сказала она.

Я присел на край кровати и снял туфли, искоса поглядывая на нее. Она стояла ко мне спиной. Она сняла топ, я видел краешки ее грудей. Я был рад, что оказался в Куинсе.

Затем она не без труда вылезла из своих тесных джинсов достала из шкафа короткий просвечивающий халат, надела его и, повернувшись ко мне, улыбнулась. Я снял одежду, не считая белья, и сложил ее аккуратной стопкой поверх ботинок. Кольцо из колледжа и бумажник я предусмотрительно уложил в туфли.

Венди почистила зубы над маленькой раковиной, обернулась ко мне, поправила волосы. Сняла большой, кудрявый, похожий на парик шиньон. Ее волосы были по-прежнему девичьими, но теперь доходили до середины шеи. Шиньон имел невероятно натуральный вид, я вообще его не заметил.

Она повесила волосы на гвоздик в шкаф.

– Я их повесила, понимаешь, что я имею в виду? Я их повесила. – Она указала на свои волосы, гордая, что может каламбурить на английском, на котором она говорила правильно, но не без труда. – И теперь я без них. Ты понял? Работа кончена. Как я выгляжу?

– По-прежнему отлично, – сказал я.

– Нет, без волос я выгляжу не слишком хорошо. С волосами я проститутка, шлюха, с начесом, сексуальная, – Венди потрясла бедрами, ее груди слегка задвигались под халатом, – а без волос я просто милая девочка, и мы с тобой нормальные. Ты – мой муж, вернулся с работы, и теперь мы отправляемся в постель.

Я не возражал против того, чтобы Венди определила для нас роли. Она выключила свет и без звука включила черно-белый телевизор. Телевизор осветил комнату романтическим светом, дополняя маленький радужный фонтанчик, который все еще горел.

Венди легла на кровать, а я застенчиво присел на краешек. Я все еще был в белье, а значит, в безопасности. Она потянула меня к себе. Слегка приспустила трусики. У нее был маленький темный пучок волос. Она подняла бедра и положила руку между ног – хотела убедиться, что пенис безопасно упрятан позади; я мог разглядеть его корень там, где он загибался. Увидев, что я смотрю на нее, она сказала:

– Не беспокойся, это просто маленький членик. Он не затвердеет.

Она снова подтянула трусы.

Затем сняла халат; я подумал, что она надела его, только чтобы на несколько минут использовать часть своего гардероба. Ее груди были твердыми шарами, выдававшимися из грудной клетки. Они не распластались по сторонам, как настоящие груди, но она все равно была прекрасна. Коричневые соски были большими. Я подумал, может быть, гормоны увеличивают соски. Мои собственные соски были крошечными, с десятицентовую монетку, а ее равнялись половине доллара. Она спросила:

– Чем бы ты хотел заняться?

– Я просто хочу обнять тебя, – сказал я.

Она раскрыла мне объятия. Я припал грудью к ее груди, уткнулся лицом в шею. Вдохнул запах духов. Она крепко меня сжала. Меня никто так не обнимал уже долгое время.

За всю мою жизнь у меня была лишь одна длительная связь. На третий год в «Претти Брук» мной увлеклась преподавательница рисования. Ее звали Элейн, ей было тридцать пять лет, и она думала, что я – необыкновенный в хорошем смысле этого слова. Она думала, что мы – одинокие души.

– Ты ведь притворяешься, что живешь в другое время, не так ли? – как-то спросила она меня. – Я предпочитаю думать, что сейчас двадцатые годы. А как ты?

– Двадцатые – это хорошо, – сказал я. – Но мне также нравится конец XIX века.

В обеих эпохах было полным-полно молодых джентльменов.

Элейн была высокой женщиной и, я думаю, красивой. С густыми каштановыми волосами, доходившими до середины спины, и длинной грациозной шеей. Она не красилась. Ее большие карие глаза источали любовь, она любила нянчиться со мной.

Ее квартира была на первом этаже в доме в глухом переулке в Принстоне (он назывался Гумберт-стрит, и некоторые люди в городке верили, что Набоков, первый американский дом которого находился в Принстоне, писал о нем заметки после того, как возвращался со своих обычных прогулок), и у Элейн была такая фантазия: положить свои груди на подоконник открытого окна спальни, словно она просто наклонилась, чтобы подышать ночным воздухом (ее окно выходило в переулок), а я подойду и пососу их в темноте и потом уйду, не сказав ни слова.

Но мы так никогда этого и не сделали. Я был с нею восемь месяцев, а когда занятия кончились, она отправилась в штат Вашингтон рисовать и вести хозяйство в доме своей сестры на Сент-Джордж-Ривер и больше не вернулась. Некоторое время мы обменивались письмами, а потом она написала, что встретила мужчину, и я больше ей не писал.

Я поцеловал шею Венди. Она сунула мою ногу между своих. Я целовал и целовал ее шею, а потом ключицы, прокладывая путь к грудям. Я был в белье, на очень возбужден и с наслаждением терся о ее ногу. Она дышала коротко, с неподдельным удовольствием и, когда я приблизил свой рот к ее соску, прошептала:

– Papi.

Я сосал оба ее соска. Груди не слишком поддавались, имплантаты были слишком жесткими, но кожа была мягкой и гладкой. И между грудей был этот фруктовый, дешевый запах духов – для меня он был словно афродизиак. Я устроился между ее ног, гладил ее груди, терся о простыню, борясь с желанием пойти дальше. Она выгнула бедра и терлась трусиками о мой живот, и я чувствовал то, что должно было быть ее пенисом, он действительно был мягким. Она продолжала шептать:

– Papi, – a я продолжал думать: «Мамочка».

Интересно, что она звала именно папочку, а я рассудком искал мамочку. Потом мне показалось, как она говорит:

– Папочка.

Я тоже хотел бы сказать «мамочка» вслух, но был слишком смущен, даже несмотря на то, что, когда это слово геральдическим знаком отпечаталось у меня в сознании, я вовсе не имел в виду свою настоящую маму; для меня это был просто древний термин для любви.