Неожиданным последствием ранения стала вечная дружба Джейкоба. На следующий день он, весь в слезах, явился к постели Дональда, чтобы выразить свое глубочайшее сожаление. Это все выпивка виновата, он стал одержим от мерзкого пойла и хочет загладить свою вину, опекая Дональда все время, пока остается на этой земле. Когда тронутый Дональд улыбнулся и протянул в знак прощения руку, Джейкоб улыбнулся в ответ. Кажется, это была первая по-настоящему дружеская улыбка, увиденная Дональдом в этой стране.

Спешившись, Дональд чуть не падает и принимается разминать онемевшие конечности. Он против воли поразился изяществу и размерам дома, к которому они подъехали, особенно при мысли о Сюзанне и о том, насколько недостижимей делает ее такое жилище. Но когда они подходят, Нокс вполне сердечно им улыбается, а потом с плохо скрываемой тревогой смотрит на Джейкоба.

— Это ваш проводник? — спрашивает он.

— Это Джейкоб, — отвечает Дональд, чувствуя, как загораются щеки, но сам Джейкоб вовсе не кажется задетым.

— Большой друг Муди, — язвительно вставляет Маккинли.

Судья озадачен, ведь он почти уверен, что в последний раз видел метиса, когда тот втыкал нож в брюхо Дональда. Наконец он решает, что обознался.

Нокс сообщает им все, что ему известно, а Дональд записывает. Перечисление известных фактов много времени не занимает. По всему судя, надежды найти злоумышленника нет ни малейшей, если только кто-нибудь чего-нибудь не заметил, но в таких общинах кто-нибудь всегда что-нибудь да заметит; маленькие, затерянные в лесах поселки живут сплетнями. Когда настает время посетить место преступления, Дональд добавляет к исписанным листам несколько чистых и аккуратно выравнивает стопку. Он не ждет ничего хорошего от этой части расследования и лишь надеется не опозориться внезапным приступом тошноты, или — он мучает себя, воображая самое худшее: что, если он разразится рыданиями? Он никогда прежде не видел труп, даже собственного деда. Хотя все это маловероятно, он с почти сладостным ужасом представляет себе насмешки, которые ему предстоит вытерпеть. Такого никогда не загладить; разве что инкогнито вернуться в Глазго, жить под чужим именем…

В таких размышлениях незаметно проходит дорога до хижины.

В наши дни новости распространяются быстро, думает Томас Стеррок. Даже там, где нет ни простых, ни железных дорог, новости или их призрачные родственницы — сплетни разлетаются, как молнии, на огромные расстояния. Удивительное явление, и кто-то сможет извлечь выгоду благодаря прилежному уму, такому, как у него. Возможно, короткая монография? Если сделать занимательно, «Глоуб» или «Стар» вполне могут заинтересоваться таким материалом.

Последние несколько лет он время от времени позволял себе думать, что с возрастом выглядит все более благообразно. Его чуть длинноватые седые волосы зачесаны за уши, открывая высокий изысканный лоб. Пальто у него старомодное, но отлично скроенное и вполне щегольское, темно-синее, в цвет глаз, ничуть не менее зорких, чем тридцать лет назад. Брюки тоже опрятные. В его тонко выточенном и благородно обветренном лице есть что-то ястребиное. Пыльное мутное зеркало, висящее напротив, напоминает ему, что даже в нынешних затруднительных обстоятельствах он — редкий образчик человеческой породы. Это тайное тщеславие, которым он изредка тешит себя, стало для него маленьким (и, что важнее, бесплатным) удовольствием, вызывающим снисходительную улыбку. «До чего ж ты нелепый старикан», — мысленно говорит он своему отражению и потягивает остывший кофе.

Томас Стеррок занимается своим обычным делом, а именно — сидит в слегка обветшалых кафе (сегодняшнее называется «Восходящее солнце»), растягивая на час или два единственную чашку кофе. Откуда только не приходят новости и слухи, размышляет он, вдруг прислушавшись к доносящемуся из-за спины разговору. Он не подслушивал — до такого он никогда не опускался, — но что-то привлекло его блуждающее сознание, и теперь он пытается сообразить, что же именно его зацепило… Колфилд, вот что это, кто-то упомянул Колфилд. Стеррок, чей разум, как и чувство стиля в одежде, ничуть не угас с годами, знал кой-кого из тамошних жителей, хотя и не видел их некоторое время.

— Говорят, там было что-то ужасное. Все в крови, стены и вообще все вокруг… должно быть, индейские налетчики.

(Ну, такой разговор послушать не грех.)

— Оставили гнить в хижине… несколько дней. Мухи кишели вокруг, облепили, словно попоной. Представь себе запашок.

Собеседник кивает.

— Ни за что ни про что, и ничего не украдено.

— Господи, скоро у нас будет не лучше, чем у соседей в Штатах. Каждые пять минут то войны, то революции.

— А не мог это быть один из тех дезертиров?

— Торговцы лезут на рожон, связываются с кем попало… Иностранцы, наверное, с ними никогда не знаешь…

— До чего мы докатимся…

И так далее, и тому подобное.

Стеррок, и до того навостривший уши, весь обратился в слух. Еще несколько минут пустопорожней болтовни о том, куда катится мир, и он не выдержал:

— Извините меня, джентльмены…

Повернувшись, он обращается к двум типам, которых обычно предпочитает не замечать: коммивояжеры, судя по дешевой, но с претензиями одежде и низкопробным манерам.

— Прошу прощения. Я понимаю, насколько неприлично незнакомцу вмешиваться в чужой разговор, но у меня личный интерес в предмете вашего обсуждения. Видите ли, я веду кой-какие дела с торговцем, живущим близ Колфилда, так что не мог не обратить внимания на исключительно яркое описание в высшей степени скандального и трагического происшествия. Получается, я волей-неволей вовлечен в эту историю и надеюсь только, что она никак не касается моего знакомого…

Туповатые коммивояжеры совершенно ошарашены подобным красноречием, какое нечасто услышишь в стенах «Восходящего солнца». Первым приходит в себя рассказчик и пялится на свисавшую со спинки стула манжету Стеррока. Стеррок моментально прослеживает этот взгляд, сопровождаемый наклоном головы и после короткой созерцательной паузы вернувшийся к лицу Стеррока. Торгаш тут же просчитал вероятность финансовой выгоды от продажи информации этому человеку — выгоды невеликой, судя по состоянию манжеты, хотя голос у этого янки с Восточного побережья многообещающий. Он вздыхает, но побеждает естественная радость поделиться плохими новостями.

— Рядом с Колфилдом?

— Да, он, кажется, живет на маленькой ферме или чем-то таком, место называется по ближайшей речке… то ли птичье название, то ли звериное, как-то так.

Стеррок прекрасно помнит название, но хочет услышать от них.

— Голубиная Река — Дав-Ривер.

— Да, точно. Дав-Ривер.

Мужчина бросает взгляд на приятеля.

— Этот торговец. Он француз?

Стеррок чувствует пробежавший по спине холодок. Двое смотрят прямо ему в лицо. Все уже сказано.

— В Дав-Ривер убит французский торговец. Не знаю, один ли он там такой.

— Вряд ли там есть другой. Вы, случайно… не слышали его имя?

— Сразу в голову не приходит, что-то французское, это точно.

— Моего знакомого зовут Лоран Жаме.

В глазах мужчины сверкает удовольствие:

— Что ж, мне очень жаль, но, кажется, упоминалось именно это имя.

Стеррок погружается в нехарактерное для него молчание. В своей долгой карьере он испытал немало потрясений и теперь напряженно обдумывает последствия этой новости. Конечно, весьма прискорбно для Жаме. А у него по меньшей мере вызывает беспокойство. Ведь там осталось незаконченное дело, в завершении которого он был кровно заинтересован и ждал только финансового обеспечения. Теперь, когда Жаме мертв, дело следует завершить как можно скорее, иначе шанс ускользнет от него навсегда.

Должно быть, он действительно выглядит потрясенным, потому что когда в следующий раз смотрит на стол, видит там чашку кофе и бурбон. Коммивояжеры глядят на него с неподдельным интересом — чудовищная новость и так вполне будоражит кровь, но натолкнуться на кого-то, напрямую связанного с трагедией, — что может быть лучше? Это стоит нескольких обедов за свои кровные. Стеррок, соответственно, трясущейся рукой тянется к спиртному.