Он ставит поднос на стол.

— Мистер Скотт не только наш бакалейщик, мельник и предприниматель, но еще и местная газета. — Он наливает Стерроку виски. — Могу я вам быть чем-то полезным, пока вы здесь? К сожалению, не могу предложить комнату в моем доме, это было бы несколько… неуместно.

— Очень любезно с вашей стороны.

Стеррок делает вид, что обдумывает предложение, хотя совершенно в этом не нуждается. Он объясняет Ноксу причину своего появления, и Нокс обещает приложить все усилия, хотя просьба Стеррока приводит его в замешательство. Спустя полчаса и облегченный на несколько долларов, он выходит из дома и понимает, что ноги несут его к складу, безоконной громадой возвышающемуся в стороне от освещенных домов. У склада он останавливается — сюда почти не доходит свет — и прислушивается к звукам изнутри. Ничего не услышав, он решает, что Маккинли уже ушел, и достает второй ключ.

Еще прежде, чем глаза привыкают к темноте, он понимает, что здесь что-то изменилось. Заключенный к нему не поворачивается.

— Мистер Паркер? Это мистер Нокс.

Теперь человек шевелится и показывает свое лицо. Первое мгновение глаза отказываются понять, что перед ними: лицо, как и прежде, будто вырезано тупым ножом, только теперь оно незакончено или испорчено неудачно скользнувшим лезвием. Нокс весь содрогается при виде распухшего лба, щек и обагрившей кожу крови.

— Боже мой, что произошло? — восклицает он, прежде чем успевает сообразить и прикусить язык.

— Теперь ваша очередь? — резко, но без явных эмоций произносит узник.

— Что он наделал?

Нельзя было отпускать Маккинли одного. Он должен был прислушаться к своим сомнениям. Черт бы побрал этого парня! Он все испортил.

— Он думал, что заставит меня признаться. Но я не могу признаться в том, чего не делал.

В ажитации Нокс меряет шагами пол. Он вспоминает, что миссис Росс убеждена в невиновности Паркера, и готов с ней согласиться. Нокс чувствует нарастающую панику жонглера, вдруг обнаружившего, что в воздухе слишком много шаров и неизбежна катастрофа, а за ней — сопутствующее унижение.

— Я… что-нибудь найду для тебя.

— Ничего не сломано.

— Я… я прошу прощения. Этого не должно было случиться.

— Я расскажу вам то, что не сказал бы тому.

Нокс смотрит на узника с безумной надеждой.

— У Лорана были враги. И злейшие его враги были из Компании. Живой, он представлял для них угрозу. Мертвый — нет.

— Какого рода угрозу?

— Он был учредителем Североамериканской компании. Но более того, прежде он был одним из них, как и я. Компания не любит тех, кто поворачивает против нее.

— Кто именно в Компании?

Долгое молчание.

— Я не знаю.

Нокс чувствует, как, несмотря на царящий здесь холод, между лопаток прокладывает дорогу струйка пота. Что-то с ним произошло, что-то безрассудное, глупое и настойчивое, что-то, заставляющее его делать то, чего он прежде никогда не делал, — и теперь он знал, как поступит.

Вечером за обедом он наблюдает, как от вина и женского внимания оживляется Маккинли. Постепенно тот багровеет и все громче вещает о добродетелях больших боссов из Компании, с которыми лично знаком. Он смакует рассказ о представителе Компании, который блестяще разрешил конфликт между двумя индейскими племенами в ущерб обоим, а затем особенно восторгается парнем, готовым не задумываясь пройти сотни миль в самый разгар зимы. Даже местные проводники восторгались его мастерством следопыта и выносливостью, что лишний раз доказывает отсутствие у туземцев каких-либо исключительно им присущих талантов — ничего такого, на что бы, при определенных обстоятельствах, не был способен белый человек (особенно белый человек шотландского происхождения). Нокс участия в беседе не принимает, так что ему удается скрыть отвращение к Маккинли. Позже жена спросит его, все ли в порядке, а он улыбнется ей и скажет, что просто устал и беспокоиться не о чем.

Теперь о нем будут говорить: побежит молва о его некомпетентности и полной непригодности. К счастью, он в отставке. Если платой за справедливость окажется его репутация, так тому и быть.

Прежде ему уже приходилось замалчивать правду. Сможет и теперь.

Он совсем ослаб. Он лежит в тишине этой комнаты уже несколько дней и едва может пошевелиться. Левая нога то и дело начинает пульсировать и будит его по ночам. Со своей узкой кровати он разглядывает беленые стены, крашеные деревянные стулья, окно без занавесок, в котором только небо. Приподнявшись на локтях, он видит маленький церковный шпиль тускло-красного цвета. Небо обычно серое или белое. Или черное.

Дрожь утихла. Теперь ясно, что, попав в болото, он подхватил лихорадку. Он перешел неторопливый торфянистый ручей; вода была так спокойна, что на ней переливались маслянистые радуги, — как вдруг поскользнулся и упал в трясину. С ужасом обнаружив, что его стремительно засасывает чавкающая жижа, он принялся хвататься за тростник и распластался грудью на поверхности, чтобы замедлить погружение. Он уже видел, как его затягивает с головой, как наполняются грязью рот и нос, как забивается горло. Он закричал — скорее от отчаяния, нежели призывая помощь, — какой в этом смысл, если и так все ясно до боли. Ему казалось, что он выкарабкивался долгие часы, а затем отползал по темно-каштановому берегу на заросший черникой островок. Черничник — это хорошо, надежно; кусты уходят корнями в твердую каменистую почву. Он упал навзничь, совершенно измученный и опустошенный. Что-то скверное случилось с левой ногой: когда он попытался встать, она подогнулась, и его стошнило от резкой боли в колене, хотя тошнить было нечем. Он толком не ел уже три дня — или больше? Он не помнит. Еще он не помнит, как сюда попал и где находится. Он просыпался в белой комнате и спрашивал себя, так ли выглядит смерть: безликая белая комната, где порхают ангелы, щебечущие на неведомых языках.

Потом лихорадка утихла, и он осознал, что комната вовсе не безлика, ангелы же обернулись вполне земными и обычными существами, хотя он по-прежнему их не понимал.

К нему склонялись две женщины, кормили его и делали такие вещи, при мысли о которых он краснел. Хотя лет им было не меньше, чем его матери, и на него они смотрели как на одного из собственных детей. Они проворны и серьезны: обтирают его, причесывают, расправляют простыни. Вчера — ему кажется, это было вчера — в комнату вошел мужчина и поговорил с одной из женщин, глядя на него сверху вниз, отчего выглядел очень высоким. Мужчина казался ровесником отца; у него была русая окладистая борода, очень старомодная, и козлиные глаза навыкате.

— Étes-vous Fnançais? [6]— спросил он с необычным акцентом.

Фрэнсис сперва насторожился, услышав из уст незнакомца собственное имя, но тут же разобрал французские слова. Он задумался, что сказать. Он так многого не знает. Мужчина повернулся к женщине и проговорил что-то на их гортанном языке:

— Анк-лиски?

Фрэнсис уставился на мужчину и решил вообще ничего не говорить. Наверное, так будет лучше всего.

Мужчина и женщина переглянулись. Мужчина пожал плечами. А потом сложил руки вместе и заговорил.

Минуту спустя Фрэнсис сообразил, что он молится. Женщина тоже молилась, только не говорила сама, а слушала мужчину. Одежда у них была совсем простая — грубая ткань черного, белого и серого цветов, словно их небо.

Только недавно — час назад или около того — он начал припоминать, что случилось: он вспомнил, как брел милю за милей по берегам прорезающей лес реки, дальше, чем забирался когда-либо в жизни, шагал и шагал по следу этого человека. Он больше не видел его с той ночи в хижине, так что приходилось до предела напрягать свои навыки следопыта, чтобы не сбиться со следа. Но местность проявила к нему милосердие. Всякий раз, когда казалось, что он свернул не туда — после долгих блужданий, бесплодных поисков, окончательно уверившись, что навсегда упустил преследуемого, — он вдруг натыкался на след: еле заметный отпечаток мокасина в листве, растопленный мочой иней в ямке. Он находил следы человека и скудные признаки его в спешке затушенных костров. Он забыл, когда ел в последний раз. Он не знал никого, способного передвигаться с такой скоростью.