За завтраком она осторожничает, всячески демонстрируя обществу радушие и жизнерадостность. Сначала она вовсе не смотрит в сторону Эспена и только в середине трапезы бросает взгляд на его опущенную голову. Он тоже избегает смотреть в ее направлении. Она пытается определить, насколько утомленным выглядит он или Мерит, но здесь что-то сказать трудно. Младенец плачет, так что, возможно, у него колики. Ей нужно дождаться своего часа.

Возможность появляется после полудня. Эспен возникает, когда она кормит кур. Именно возникает: она не заметила, как он вошел. Она ждет, когда он заговорит.

— Лина, прости меня. Я так виноват. Не знаю, что и сказать… Мерит не спала час за часом, и я не знал, что делать.

Он суетится, глаза бегают где угодно, избегая только ее. Лина вздыхает.

— Ладно, все в порядке. Я сочинила целую историю для детей. Мы уйдем ночью. В час.

Он молчит.

— Ты передумал?

Он вздыхает. Она чувствует, что начинает дрожать.

— Потому что если ты передумал, я без тебя не пойду. Я останусь и всем расскажу, что ношу твоего ребенка. Я опозорю тебя перед всеми. Перед твоей женой и детьми. И меня не волнует, пусть Пер нас выгоняет. Пусть мы замерзнем до смерти. Твой ребенок умрет, и я тоже умру. И виноват будешь ты. Ты к этому готов?

Эспен бледнеет.

— Лина, зачем ты такое говоришь? Это ужасно… Я же не говорю, что отказываюсь. Просто это трудно, вот и все. То, что мне приходится оставлять… ты ничего не должна оставлять.

— Ты ее любишь?

— Кого? Мерит? Ты же знаешь, что нет. Я люблю тебя.

Ее лицо разглаживается. Все будет в порядке. Просто его, как и многих мужчин, требуется подтолкнуть.

И все же она не представляет, как переживет этот день. Она ни минуты не может усидеть на месте, и, пока они шьют одеяла, Бритта, заметив ее беспрерывную суетливость, спрашивает:

— В чем дело, девочка? Шило в штанишках застряло?

В ответ Лина может только улыбаться.

Но разумеется, все имеет свой конец, и вот уже час ночи, и они снова идут к конюшням. Едва закрыв за собой дверь, она чувствует, что Эспен уже здесь. В темноте он шепотом произносит ее имя.

— Это мы, — отвечает она.

Он зажигает фонарь и улыбается детям, поглядывающим на него с застенчивой подозрительностью.

— Не терпится на каникулы?

— Зачем нам ехать среди ночи? Мы что, убегаем? — интересуется проницательный Торбин.

— Конечно нет. Просто нужно отправиться в путь пораньше, чтобы подальше уйти до темноты. Зимой все так путешествуют.

— Поторапливайтесь, хватит болтать. Сами поймете, как доедем. — Лина волнуется, а потому говорит резко.

Эспен приторачивает мешки позади седел — он уже оседлал лошадей. Лина ощущает прилив нежности к этим плотным медлительным существам: даже в час ночи они делают все, что от них требуют, без возражений и споров. Они выводят лошадей во двор, где такая слякоть, что копыта не издают ни малейшего шума. Во всем Химмельвангере ни единого огонька, но они ведут лошадей к роще чахлых берез, вне поля зрения из какого-либо окна, и только там Эспен подсаживает Лину и детей, а затем и сам вскакивает в седло позади Торбина. У Лины в руке украденный компас.

— Сначала на юго-восток. — Она смотрит на небо. — Смотри, там звезды. Они нам помогут. Мы держим курс вон на ту, видишь?

— Разве ты не хочешь попросить Господа благословить нас в дорогу? — спрашивает Торбин, весь изогнувшись, чтобы увидеть мать. Иногда он бывает очень педантичным и всегда хочет поступать как положено, ведь он три года прожил в Химмельвангере, где шевельнуться нельзя без короткой молитвы.

— Конечно. Я как раз собиралась.

Эспен осаживает коня, опускает голову и торопливо бормочет, так, словно праведные уши Пера способны уловить молитву на мили окрест:

— Господи Боже, Царь всего сущего на небесах и на земле. Всевидящий и Всеблагой, оберегай нас в странствии, избави от бед и опасностей и выведи на истинный путь. Аминь.

Лина вонзает пятки в лошадиные бока. Темная масса Химмельвангера за их спинами становится все меньше и меньше. Небо ясное, и оттого холодно. Гораздо холоднее, чем прошлой ночью. Они успели как раз вовремя.

Отец вернулся из-под ареста другим человеком. Он сидит, уединившись в своем кабинете, не читает, не пишет письма, да и вообще не занимается своими обычными делами, а только глядит подолгу в окно без единого движения. Мария знает это, потому что подглядывала в замочную скважину, поскольку беспокоить его запрещено. Он никогда ее не сторонился, а потому она очень переживает.

Сюзанна тоже переживает, но по другой причине. Конечно, ее волнует отец и его необычное поведение, но ведь он по-прежнему сидит за столом вместе с семьей и выглядит при этом вполне жизнерадостным. Она говорит сестре, что раз отец не может теперь выполнять свои судейские обязанности, так что ж ему остается делать? Нет, Сюзанна решила места себе не находить из-за Дональда. Их с Джейкобом нет уже три недели, то есть не особенно долго, хоть они и собирались вернуться раньше. Мария и Сюзанна размышляли о причине такой задержки. Самый очевидный ответ в том, что они так и не нашли Фрэнсиса Росса. Если б его настигла смерть, они бы вернулись. То же самое, если бы они нашли его неподалеку.

— Но что, если они нашли Фрэнсиса, а он убил их, чтобы избежать правосудия? — округлив глаза, спрашивает Сюзанна. Она на грани слез.

— Ты действительно можешь себе вообразить, как Фрэнсис Росс убивает мистера Муди и Джейкоба, причем оба вооружены? — насмешливо интересуется Мария. — Да и силенок у него не хватит. Ростом он не выше тебя. По правде говоря, отродясь такой чуши не слышала.

— Мария… — Мать, отрываясь от шитья, одергивает ее из своего кресла.

Сюзанна раздраженно пожимает плечами:

— Мне просто кажется, они могли бы прислать весточку.

— Это невозможно, если нет людей, способных ее доставить.

— Ах-ах, можно подумать, они где-нибудь посреди… Внешней Монголии.

— На самом деле Монголия населена куда плотнее Канады, — уже не может остановиться Мария.

— Если ты хотела меня успокоить, что ж… у тебя не вышло! — Сюзанна вскакивает и, хлопнув дверью, выходит из гостиной.

— Ты могла бы быть с ней подобрее, — мягко укоряет дочь миссис Нокс. — Она беспокоится.

Мария воздерживается от ответа. Может быть, она тоже беспокоится, но, как обычно, душевным состоянием Сюзанны все озабочены куда больше, чем ее собственным.

— Действительно, есть повод для беспокойства. Пора бы им подать хоть какую-нибудь весть. Меня несколько удивляет, что Компания никого не послала на поиски.

— Ну, исходя из моего опыта… — миссис Нокс смачно откусывает нитку, — плохие новости всегда доходят быстрее.

Повсюду в доме тягостно, будь то из-за отца, сидящего, словно сфинкс, в своем кабинете, или слез Сюзанны, или непонятного спокойствия матери. Мария решает, что ей необходимо отдохнуть от них всех. По правде говоря, она действительно слегка взволнована своей реакцией на обсуждение Муди. Она тоже гадает, что с ними произошло, и надеется на лучшее; точно так же беспокоишься о любом друге, который некоторое время не давал о себе знать. Это ничего не значит. Но она думала о нем, удивляясь оставшимся в памяти подробностям: веснушки высоко на скулах, соскальзывающие с носа очки, забавная улыбка всякий раз, когда ему задают вопрос, словно бы сам сомневается, может ли ответить, но все-таки готов попытаться.

Она приближается к лавке, еле передвигая ноги: к сапогам и юбке прилипло по нескольку дюймов заледеневшей грязи. Когда Мария входит, стоящая за прилавком миссис Скотт лишь чуть поднимает голову. Приветствуя ее, Мария замечает раздувшийся желтоватый синяк на левой скуле, нарушающий идеальную симметрию ее лица. Миссис Скотт — или Рейчел Спенс, как ее звали когда-то — играла Деву Марию в школьной рождественской постановке. Старожилы и сейчас напоминают ей об этом, но уже давно не расспрашивают, отчего ее так часто преследуют несчастные случаи.