— Ну и ну. — Муди трясет головой и отряхивает от снега ноги; сна как не бывало, и все мы жутко замерзли. — Не знаю, как вам, а мне нужно что-нибудь выпить.

Он достает флягу и отхлебывает из нее, прежде чем протянуть мне. Я передаю ее Паркеру, который, помявшись, тоже делает глоток. Муди улыбается, как будто это его личная победа. Паркер разводит костер для чая, и все мы с благодарностью сбиваемся вокруг и обжигаем пальцы. Меня трясет без остановки, не знаю, от холода или переживаний, пока наконец я не вливаю в себя кружку сладкого чая. Я с завистью смотрю на мужчин, потягивающих трубки: мне бы что-нибудь столь же теплое и успокаивающее, как палисандровый мундштук, чтобы зубы не стучали.

— Похоже, нас занесло, — говорит Муди, когда с виски покончено.

Паркер кивает:

— И чем глубже, тем теплее нам будет здесь.

— Отличная мысль, — встреваю я. — Нам будет тепло и уютно, пока окончательно не задохнемся.

— Мы запросто откопаемся, — улыбается Паркер.

Я улыбаюсь в ответ, приятно удивленная столь добрым его расположением духа, но тут что-то заставляет меня вспомнить сон, который мне снился перед пробуждением, и я прячу лицо за кружкой. Не то чтобы я в точности вспомнила все, что мне снилось; скорее некое ощущение захлестывает меня внезапным особенным теплом и заставляет отвернуться будто бы в приступе кашля, чтобы мужчины не заметили в полумраке мои зардевшиеся щеки.

Поздним утром буран почти утих. Когда я снова просыпаюсь, уже светло, а по углам и между нами намело еще больше снега. Выбравшись из палатки, я вижу, что день все такой же ветреный и серый, но после выпавшей нам ночи он кажется ослепительным. Палатка наполовину скрыта трехфутовым сугробом, и все вокруг кажется совсем другим под снежным одеялом: как-то лучше, менее зловещим. Мне нужно несколько минут, чтобы сообразить: несмотря на все заверения Паркера, часть стены рухнула, хотя и на безопасном от нас расстоянии. Я стараюсь не думать, что было бы, размести мы наше укрытие футов на двадцать восточнее. Мы поступили иначе, и это главное.

Сначала мне кажется, что собак больше нет, погребены навеки, поскольку их нигде не видно, а обычно они лают, требуя еды. Затем откуда-то появляется Паркер с длинной палкой, которой он тычет в сугробы, призывая собак странными резкими возгласами, которыми он с ними общается. Вдруг рядом с ним взрывается сугроб, извергнув из себя Сиско, а следом и Люси. Они прыгают на Паркера, яростно лая и извиваясь всем телом, и он походя их ласкает. Видно, увидев их, он испытал облегчение, потому что обычно вовсе до них не дотрагивается, а теперь улыбается и вообще кажется вполне довольным. Мне он так ни разу не улыбнулся. Или кому-нибудь другому, разумеется.

Я иду к Муди, который неуклюже складывает палатку.

— Позвольте мне.

— Ах, неужели, миссис Росс? Спасибо. Вы меня пристыдили. Как вы находите сегодняшнее утро?

— С облегчением, спасибо.

— Я тоже. Не правда ли, занятная выпала ночка?

Он улыбается, и вид у него чуть ли не озорной. Похоже, он в приподнятом настроении. Наверное, этой ночью все мы перепугались куда больше, чем готовы признать.

И потом, когда мы снова бредем на северо-восток по колено в снегу, Паркер подстраивается под наш темп, словно бы все мы трое находим поддержку в сплочении.

— Лина. Мне нужно с тобой поговорить, — настойчиво произносит Эспен.

При звуках его голоса у Лины екает сердце. В течение нескольких дней они не сказали друг другу ни единого слова.

— Что? Я думала, твоя жена что-то заподозрила.

В его глазах такая мольба, что она готова разрыдаться от радости.

— Это невыносимо. Ты даже не смотришь на меня. Неужели я совсем ничего для тебя не значу? Думала ли ты хоть раз обо мне?

Уступая ему, Лина улыбается, и он обнимает ее, прижимает к себе, целует ее лицо, губы, шею, а потом тащит за собой, открывает дверь, ведущую в чулан, и закрывает за ними.

Пока Лина борется с одеждой в кромешной тьме чулана, прижатая к штабелям мыла и, кажется, метле, перед ней рывками предстает шаткое бессвязное видение. Кажется, будто его высвободил недостаток света. Она даже не помнит, кто здесь с ней. Должно быть, и с ним творится то же самое — они могут быть любым мужчиной и любой женщиной, где угодно. В Торонто, например. Зато теперь она знает, что сделает.

Лина отрывает от него губы, чтобы успеть сказать:

— Я не могу здесь больше. Я уеду. При первой же возможности.

Эспен отстраняется. Она слышит его дыхание, но в темноте не видит лица.

— Нет, Лина, без тебя я не выдержу. Мы будем осторожны. Никто не узнает.

Лина ощущает в кармане рулончик денег и наполняется их силой.

— У меня есть деньги.

— Что это значит, у тебя есть деньги?

У Эспена никогда не было денег, он всегда жил скудно, пока не приехал строить Химмельвангер, да здесь и остался. Лина тайком улыбается.

— У меня есть сорок долларов. Американских.

— Что?

— Об этом никто, кроме тебя, не знает.

— Откуда они у тебя?

— Это секрет!

На лице Эспена играет недоверчивая улыбка. Почему-то она в этом уверена. Наверно, чувствует, как он дрожит от смеха в ее объятиях.

— Возьмем двух лошадей. За три дня доскачем до Колфилда, наденем все самое теплое, а детей посадим сзади. Потом сядем на пароход до Торонто… или Чикаго. Куда-нибудь. У меня достаточно денег, чтобы снять жилье, пока мы будем искать работу.

В голосе Эспена слышна легкая тревога:

— Но, Лина, посреди зимы… Не лучше ли дождаться весны — подумай о детях.

Но Лине уже не терпится:

— Даже снега нет — в сущности, тепло! Чего нам ждать?

Эспен вздыхает:

— Кроме того, «дети» — это Анна и Торбин, верно?

Этого Лина ожидала. Все из-за чертовой Мерит. Вот бы она умерла. Сама-то ни на что не годится, и никто ее не любит, даже Пер, которому положено любить всех.

— Я понимаю, как это тяжело, дорогой, но всех детей мы взять с собой не сможем. Разве что позже, когда у нас будет дом, ты приедешь и заберешь их, а?

Про себя она понимает, что это маловероятно. Невозможно представить себе, что Мерит, а тем более Пер позволит Эспену забрать детей к «этой шлюхе». Но Эспен души не чает в трех своих детях.

— Вскоре мы снова будем вместе. Но сейчас… я должна ехать сейчас. Я не могу здесь оставаться.

— К чему такая спешка?

Это ее козырь, и Лина осторожно его разыгрывает:

— Ну, я почти уверена… нет, я уверена. Я в интересном положении.

В чулане воцаряется гробовая тишина. Ради всего святого, думает Лина, он что, не знает, как это бывает?

— Как могло такое случиться? Мы были так осторожны!

— Ну… мы не всегда были осторожны. — (Он так вообще никогда — все бы случилось куда раньше, если бы зависело только от него.) — Ты ведь не сердишься, Эспен?

— Нет, я люблю тебя. Просто это несколько…

— Я знаю. Но именно поэтому я не могу оставаться здесь до весны. Вскоре будет заметно. Здесь… — Она берет его руку и подсовывает себе за пояс.

— О, Лина…

— Значит, нам надо уходить, прежде чем ляжет снег. Иначе…

Иначе — страшно подумать.

Когда начинает смеркаться, Лина направляется к комнате мальчика. Она дожидается, пока не отойдет и не скроется в конюшне Джейкоб, и тогда подходит к двери. Ключ торчит снаружи в замочной скважине — теперь, когда Муди нет, никто не относится к этому слишком серьезно.

Когда она входит, Фрэнсис смотрит на нее с нескрываемым удивлением. Она не оставалась с ним наедине с тех пор, как появилась мать; с того дня, когда она пыталась его поцеловать, а он отдал ей деньги. Она и сейчас краснеет при мысли об этом. Фрэнсис, одетый, сидит на стуле у окна. В руках у него деревяшка и нож — он что-то вырезает. Лина захвачена врасплох — она ожидала увидеть его в постели, слабого и бледного.

— Ох, — говорит она, не в состоянии удержаться. — Ты встал.