— Но куда, черт возьми, они идут? В том смысле, что одно дело лес, а это… Господи, да посмотри же вокруг! Никто здесь жить не может!

Вокруг, насколько хватает взгляда, лишь чахлый кустарник и эти адские лужи с черной водой. В пейзаже нет ничего, что обычно кажется привлекательным (во всяком случае, Дональду), — нет контраста между горами и долинами, нет озер, нет леса. Если у этой земли есть нрав — он угрюм, безразличен, враждебен.

— Я здешние места не очень хорошо знаю, — признается Джейкоб, — но вон там, дальше к северу, должны быть фактории.

— Господи. Что за бедолаги вынуждены там прозябать?

Джейкоб улыбается. Они с некоторым облегчением приняли на себя роли новичка и опытного наставника. Во всяком случае, теперь знаешь, что сказать. Проще понять, как отреагирует другой. За последние несколько дней у них это вошло в обычай.

— Люди всюду живут. Но эти места они называют Голодной землей.

Дональд чертыхается.

— Тогда нам лучше отыскать его как можно быстрее.

Нет необходимости объяснять альтернативу.

— Возможно, первый шел к одной из тамошних факторий. — Джейкоб пронизывает пальцем воющий ветер, указывая в направлении, кажущемся столь же бесперспективным, как и все прочие.

— А второй?

— Не знаю. Похоже, он заблудился.

Они продолжили медленное и мучительное преследование, лавируя по кочкам и нагромождениям камней, внезапно пробивающим болотную растительность. Подчас камни поражают своей расцветкой: темно-зеленые, пурпурные или матово-оранжевые. Иные из черных водоемов основательно замерзли, а иногда нога проламывает корку льда и погружается в грязное ледяное месиво. Что, если они отыщут лишь бездыханное тело? При мысли об этом Дональда охватывает благоговейный ужас. Сколько способен здесь выдержать заблудившийся одиночка? Дональд уговаривает себя, что не так уж они отстали и еще можно успеть, но тут же содрогается, представив себе, как Джейкоб нечаянно уходит далеко вперед и он, Дональд, остается один, подобно тому юнцу. Как долго он продержится? Он изо всех сил старается поспеть за бредущей впереди фигурой, твердо решив, что не позволит такому случиться. По некой причуде физиологии залеченная рана под ребрами снова заныла, напоминая о тленности человеческой, — а может, не давая забыть, что Джейкоб, от которого зависит его выживание, совсем недавно пырнул его ножом?

Наконец они доходят до черной речки, незаметно вьющейся по унылой равнине меж ледяными берегами. Джейкоб останавливает спутника и показывает ему беспорядочное месиво замерзшей грязи.

— Здесь были люди. И лошадь. Мне кажется, он к ним присоединился.

Джейкоб улыбается, и Дональд тоже силится ощутить удовлетворение. Но главным образом он чувствует, что дальше идти не может. Он лелеет в себе ненависть к этому пейзажу, столь не похожему на все виденное им прежде. Людям здесь не место. Мысль о человеке на лошади, подобравшем мальчика, тоже не греет — бог знает, куда они теперь могут ускакать. Совершенно непонятно, почему Джейкоб отказался от лошадей; не оставляет мысль, что вся эта затея — не что иное, как замысловатая попытка завершить начатое ножом.

Джейкоб ведет их прочь от реки, и Дональд плетется по его следам, не отрывая глаз от предательской земли, коченеющей у них под ногами.

Вдруг Джейкоб останавливается, и Дональд, уже ничего вокруг себя не замечающий, врезается в его спину. Джейкоб берет его за руку и смеется прямо в лицо.

— Мистер Муди, смотрите! Смотрите!

Он показывает на снег, темнеющий в незаметно подкравшихся сумерках. И в серых завихрениях Дональд видит светящиеся точки. Он скалится так, что чувствует, как что-то теплое побежало по подбородку: треснула губа. Но ничто не способно сдержать его дикий восторг. Там дома, люди, тепло… их ждет огонь, и даже лучше — стены! Стены встанут между ними и стихией. В миг необузданной эйфории он вновь переживает возбуждение четырнадцатилетнего подростка, увидевшего поверхность луны, и ощущает столь беспримесное счастье, что все испытания последних дней, все лишения последних полутора лет, кажется, стоят этого. Он неуклюже хлопает Джейкоба по плечу, ничуть не сомневаясь, что это самый лучший, самый замечательный парень на свете.

Через сорок минут они входят на большой двор, окруженный аккуратными деревянными постройками. Здесь и дымящиеся паром коровники с домашней скотиной, и церквушка с коротким шпилем, увенчанным тускло-красным крестом. Свет из окон льется на заледеневший двор, кажущийся путникам землей обетованной. Дональд с трудом сдерживает слезы благодарности, когда они, выбрав самый большой из домов, стучатся в дверь.

В детстве и даже позже, в клинике, я думала, что когда люди женятся, то больше уж никогда не чувствуют одиночества. Я тогда сомневалась, что это суждено мне самой; я считала, что мне уготована судьба изгоя общества или, того хуже, старой девы. В клинике у меня были приятели и даже особого рода друг в лице доктора Уотсона; но участь музы сумасшедшего доктора никак не позволяла мне ощутить себя частью нормального мира, тем более — в безопасности. Муж дал мне то, чего я никак не ожидала: чувство правильности.И ощущение, что рядом появился кто-то, от кого мне нечего скрывать. Перед кем я не должна притворяться. Мне кажется, я могу сказать, что любила его. Я знаю, что он меня любил, только не уверена, когда это кончилось.

Уже поздно, а я опять не сплю и думаю о моей следующей встрече с узником; Нокс согласился, что я могу прийти, лишь бы только никто не узнал. Думаю, его задело, как я использовала против него трагедию его жены, так что такое согласие делает ему честь. Он боится человека из Компании. А еще он боится показаться слишком мягким. Лежащий рядом Ангус поворачивается во сне и обнимает меня; такого давным-давно не случалось. Я не смею шевельнуться, гадая, сознает ли он то, что делает. Некоторое время спустя он что-то бормочет и вновь поворачивается спиной. И мне кажется, даже в самые мрачные минуты моего заточения после смерти отца я не чувствовала себя такой одинокой.

Изменилось бы что-то, останься в живых Оливия? Если бы у нас не было Фрэнсиса?

Бессмысленные вопросы. Я на них мастер.

Я презираю в себе эту слабость — эту бесконечную одностороннюю беседу вместо поступка и подчас (обычно ночью) хочу стать похожей на Энн Притти. Может, фамилия ей досталась не вполне соответствующая [7], но иногда мне кажется, что Энн просто идеал пионера этих дебрей: вся нацеленная на выживание, жесткая, беспринципная и полностью лишенная воображения. Уж она-то не станет лежать без сна всю ночь напролет, гадая, что думает о ней муж или кто-то еще. И никогда не потеряет в чаще своего ребенка.

Я встаю с кровати, чтобы чем-то заняться, и принимаюсь собирать мешок в дорогу, думать о которой не перестаю. По правде говоря, у меня духу на это не хватает; я недостаточно храбрая, и перспектива остаться одной в чаще приводит меня в ужас. Кто знает, возможно, Муди и его спутник завтра вернутся, а с ними Фрэнсис. Мне сейчас все равно, арестуют ли они его, главное, чтобы нашли, чтобы все с ним было в порядке. Потом его могут запереть на складе в Колфилде, где он будет дрожать во мраке, но и в безопасности. Повторяя это себе, я собираю самую теплую одежду и непортящиеся продукты. Словно бы затеваю зимний пикник; если думаешь так, становится повеселее.

Едва слышный стук в дверь не удивляет меня, как следовало бы ожидать; я думаю о Фрэнсисе, и это словно бы долгожданный ответ на мои чаяния. С радостным вздохом я тяну на себя дверь, из горла рвутся слова, мешаясь со слезами, и предо мной разверзается тьма. Я озираюсь, шепотом окликая его, — удивительно, что я шепчу, словно бы охваченная своего рода предчувствием.

Он стоит в темноте — полагаю, чтобы сразу не испугать меня до смерти, так что я не сразу нахожу его и лишь постепенно понимаю, кто это.