— Вы еще не спите так поздно! — сурово произнес граф.

Паж в смущении прошептал какое-то извинение и хотел спрятать листок бумаги, на котором писал.

— Это, вероятно, стишки для вашей богини! — иронически произнес Каспар д'Эспиншаль.

— Граф! — придя в себя, серьезно ответил Рауль. — Что я делаю, касается только меня одного, и я никому не давал права следить за собой.

— Ого! Вы, вероятно, забыли, что находитесь в числе моих слуг.

Презрительный тон возмутил юношу. Глаза его заискрились гневом.

— Я?! Ваш слуга?!

— Да, вы служите мне или, вернее, состоите пажом моей жены.

Очи Рауля, казалось, искали оружия. Но он скоро овладел собой и произнес спокойно:

— Вы правы. Я паж вашей жены.

Каспар д'Эспиншаль был поражен. Неужели Рауль трус, трус более подлый, чем те, которые, еще не видя опасности, убегают с поля битвы.

— Извольте отдать мне ваши стишки! — произнес он. — Они написаны, вероятно, так вдохновенно, что я сделаю угодное вам: я сам вручу их графине.

— Моя родственница графиня не получает от меня стихов, — хладнокровно ответил Рауль, — написанные теперь не относятся ни к кому, и я их сохраню для себя.

Граф в слепом бешенстве обнажил кинжал и крикнул:

— Отдадите вы стихи мне?

— Можете их отнять, но добровольно не отдам, — был ответ Рауля, и он скрестил на груди руки.

Как дворянин, Каспар д'Эспиншаль понял, что зашел слишком далеко и потому, сдерживая гнев, произнес, собираясь уйти:

— Вы правы, Рауль де Легард! Извините меня.

— Постойте! — остановил его Рауль. — Вот мои стихи, получите их.

Улыбка появилась на губах Каспара д'Эспиншаля, и он почти равнодушно прочел поданные ему стихи. Это были безыскусственные, из сердца выливающиеся звуки, которые если и говорили о любви, то о любви мистической, идеальной, чуждой всякой действительности.

— Клянусь честью! — воскликнул граф, возвращая листок. — Надо отдать справедливость: это истинная поэзия в силу того, что в стихах нет ни смысла, ни склада.

Оставив комнату Рауля, он обратился к Эвлогию с вопросом:

— Что ты об этом думаешь?

Дикий только пожал плечами и ничего не ответил.

В Клермоне вечером после описанной нами ночной сцены в мессиакском замке, в собственном доме, барон де Кансллак сидел в удобном кресле и в раздумье перебирал собственные пальцы. Он был не в духе. Происходило это оттого, что скверная погода с самого утра не позволяла даже приставам суда выглянуть на улицу, не только дворянину, как выражался барон. Буря усиливалась. Дождь, вихрь, снег и град обещали не переставать ни на минуту во всю ночь.

Ставни стучали под ветром, стекла дрожали в рамах, все говорило о приближении зимы, и все было печально и стонало, точно живое.

Перебирая пальцы, Канеллак проклинал погоду, из-за которой он вынужден сидеть дома. Вдруг ему показалось, что кто-то тихонько отворил входную дверь. Подняв глаза, он увидел перед собой высокого человека в плаще, с которого лилась потоками дождевая вода. Сбросив плащ на близ стоявшее кресло, незнакомец оказался в одежде из звериных кож, совершенно изношенных от долгого употребления.

Де Канеллак онемел от удивления: перед ним стоял Эвлогий. За поясом дикого торчали пистолеты и охотничий нож, а в руках была палица внушительных размеров.

— Мир этому дому! — произнес он, обращаясь к старому барону.

Пораженный и даже испуганный, Канеллак продолжал молча глядеть на своего врага.

— Что это! — воскликнул он наконец, задыхаясь от гнева. — Неужели в мой дом может входить всякий, кто захочет?

— Я вхожу туда, куда захочу, — ответил Эвлогий.

— Войдешь и в собственный гроб, подожди только минут пять.

И барон хотел броситься к двери, но дикий положил руку на его плечо, и Канеллак не мог двинуться, точно его кто приковал к месту.

— Выслушай меня, — начал Эвлогий, — тебе не следует сердиться: твои волосы уже поседели и смерть заглядывает в твои глаза. Я убил одного из твоих людей. Но он напал первый, и счет окончен. Пожелай я только вспомнить кое-что из давно прошедшего, пришлось бы и с тобой сводить страшные счеты. Но я лучше о прошлом забуду. Убийство мне противно. Ты меня хотел повесить, я тебя прощаю.

Де Канеллак схватился за палаш и кинулся на Эвлогия.

Дикий только улыбнулся.

— Я такой же дворянин, как и ты, но силой равен десяти таких, как ты.

И, взмахнув своей дубинкой, он выбил палаш из рук Канеллака.

— Спрашиваю в последний раз, желаешь ли ты меня выслушать, бешеный старик?

— Говори! — ответил барон, скрипя зубами и сжимая кулаки. — Говори поскорее.

— Прежде всего, прикажи твоим разбойникам, пусть они меня не беспокоят. От рождения я привык летом и зимой жить в лесу и не хочу лишиться этого удовольствия теперь.

— Неужели не хочешь? — насмешливо произнес старик, дрожа от бешенства.

— Напрасно сердишься. Я тебе не уступлю. Как мне нравится, так и будет. Перед тобой, толкуют люди, все привыкли дрожать, но я не задрожу. Ты и твои разбойники для меня смешны. Ты и теперь в моих руках, у моих ног. Но я уже сказал, что прощаю тебя! Даже более: ты не должен посылать, когда я выйду отсюда, своих сбиров беспокоить меня, в противном случае они умрут, и моя месть настигнет тебя. Через пятнадцать дней я снова буду в этом доме, подам тебе руку, если ты исполнишь, что я требую, или убью тебя, если ты начнешь войну.

Старый де Канеллак разрывал себе грудь ногтями, чтобы скрыть бешенство.

— Прекрасно, — произнес он, — через пятнадцать дней мы увидим, что случится. Но теперь чего ты еще желаешь?

Эвлогий сделал вид, будто не замечает бешенства своего врага, и произнес:

— Через пятнадцать дней, клянусь, я снова приду сюда!

— Если проживешь эти пятнадцать дней.

— Проживу и приду.

— О! Этот оборванец просто с ума сошел! — воскликнул барон.

Эвлогий вынул из кармана анонимное письмо и, показывая его, спросил:

— Умеешь ты читать?

— Немного, — ответил старый барон и прочел адрес письма: « Господину графу Каспару д'Эспиншалю».

— Кто писал это письмо?

— Какой черт может помочь мне узнать это?

— Ты называешься дворянином?

— Да! Я дворянин, и лучшей крови, чем ты.

— В таком случае присягни мне словом дворянина, что письмо это и его содержание тебе неизвестно.

Бешенство Канеллака сменилось искренним любопытством. У него такой уж был склад характера.

— Пусть меня гром убьет, если я тут что-нибудь понимаю! — воскликнул он.

— Письмо это я нашел вчера в том самом лесу, в котором ты и твои люди искали меня.

— Гм! Очень может быть, — прошептал барон, — что письмо это выпало из кармана плута, которого мы били палками.

— Какого плута?

— Бигона. Лакея этого оборванного кавалера Телемака де Сент-Беата, которого, разве один черт знает, за что принц де Булльон сделал капитаном.

Эвлогий спрятал письмо, закутался снова в плащ, запер дверь комнаты Канеллака на замок и сошел с крыльца, презрительно поглядывая на бандитов, стоявших на дворе.

Буря ревела, усиливаясь каждую минуту, на улицах не было живой души. Только снег падал хлопьями. Эвлогий шел торопливо ко двору принца де Булльона тесными и мрачными переулками.

— Куда вы идете, друг мой? — спросил его часовой, перекрещивая алебардой вход.

— Мне надо видеть Телемака де Сент-Беата.

Часовой показал ему отдельный павильон, занимаемый кавалером. При виде Эвлогия лица Телемака де Сент-Беата и Бигона оживились. Дикий и им также показал анонимное письмо, говоря:

— Знаете вы эту записку?

— Это мое письмо! — воскликнул Бигон. — Благодарю, честный лесной человек.

Опираясь на свою палицу, Эвлогий мрачно посмотрел на Телемака де Сент-Беата и его слугу.

— Ты писал это письмо?

— Я?! — ответил Бигон. — Кем же вы меня считаете? Написавший это — подлец и лгун. Я очень охотно пробил бы его грудь моей толедской шпагой, если бы она у меня была и если бы я знал, кто такой писавший.