Только одна особа не казалась довольной предстоящей поездкой в Клермон. Это был Рауль де Легард, паж Одилии, четырнадцатилетний юноша. Он только что воротился в замок с пучком диких трав, которые приводил в порядок с терпением и аккуратностью опытного ботаника.

Рауль не имел претензий на совершенное знание излюбленной своей науки, не умел классифицировать растения, даже не знал греческих и латинских названий трав и цветов, но зато знал очень хорошо, какие и на какой земле растут, знал время их цветения и свойства.

Он с уверенностью говорил, что агавы цветут один раз в четыреста лет; доказывал, что пепел выжженных растений удобряет землю. Указывал на корень одного цветка, который, истертый в порошок, составлял лекарство от водобоязни; из белого щавеля он добыл щавельную кислоту и иерихонскую розу считал растением, не имеющим корней.

Вообще, это был серьезный юноша, талантливый, могущий при трудолюбии, ему свойственном, со временем дойти до настоящего знания.

Одилия, такой же ребенок, как и Рауль, не раз подсмеивалась над излюбленными занятиями своего пажа. Но шутки были дружеские, Одилия любила товарища своих игр; он был одинакового с нею происхождения и если носил титул пажа, то совершенно добровольно и вовсе не считался в числе службы.

Рауль был сын савойского дворянина, который помогал д'Аркуру при взятии Турина. Он обеднел благодаря Ришелье и умер, отчасти, от старости. Мать Рауля не долго пережила мужа, и сирота попал в руки Шато-Морана, своего родственника по матери.

В замке все считали Рауля принадлежащим к семейству графа, и ему была предоставлена полная свобода заниматься чем он хотел. Но несмотря на свою страсть к ботанике, тянувшую его в горы за травами, юноша всегда исполнял самым аккуратным образом свои обязанности как паж Одилии.

В день отъезда в Клермон он был задумчив и опечален. Одилия заметила это.

— Поездка моя, кажется, тебя печалит, — сказала она ему.

— Нет, кузина! Но мы так редко выезжаем из замка, что всякая поездка меня озадачивает.

— Но и для тебя, мой милый родственник, она будет не без приятностей: отец назначил тебя ехать на прекрасной белой лошади и велел приготовить богато вышитое платье, которое, конечно, больше будет к лицу, чем эта курточка пажа.

— Я поеду всюду, куда поедешь ты, Одилия! Но буду ли доволен поездкой — это вопрос! Меня мало интересует и белая лошадь, и вышитое платье! Я буду возле тебя, и этого мне достаточно, а занят я буду и там, как здесь, не своей личностью, а тобой.

Одилия посмотрела на Рауля удивленным взглядом. В шестнадцать лет она была уже совершенно взрослой девушкой, красавицей и привлекательной в высшей степени. Он почувствовал инстинктивно, что для них обоих приближается пора весны, радостей и любви; благодаря врожденной своей деликатности она тоже поняла, что не должна дозволять короткости больше чем братской этому ребенку, глаза которого начинают уже бросать такие пристальные и многозначительные взгляды.

С ловкой находчивостью, свойственной вообще женщинам, Одилия переменила предмет разговора.

— Вы, кузен, — сказала она, — имеете только четырнадцать лет, но постоянные экспедиции в горы придали вам развитие и силы почти взрослого мужчины. Скажите же мне теперь, думаете ли сделаться ученым или, что почти одно и то же, духовным. Говоря о лошади и блестящем платье я полагала, что сделаю вам удовольствие.

— Благодарю вас за это, Одилия. Поверьте мне, я пойду только дорогой моих предков. Но я люблю вас, и всякая разлука с вами меня огорчит.

Одилия рассмеялась.

— Очевидно, — шутила она, — для того, чтобы вы сделались великим воином, необходимо мне постоянно находиться возле вас. Это очень мудреная задача!

Паж побледнел.

— Нет. Одилия, о нет! Среди опасностей я больше всего дрожал бы за тебя. И случись с тобой какое-нибудь несчастье, я даже не знаю, что бы я сделал…

Слова эти были произнесены с силой и энергией взрослого человека, а не четырнадцатилетнего юноши, каким был Рауль.

Яркий румянец зажег щеки Одилии. Желая сохранить кажущееся равнодушие девушка поспешила взять книгу и притворилась, будто углублена в чтение.

Рауль, немного смущенный, занялся своими травами. Он только пришпилил стебель дикой лаванды к листу бумаги с надписью: «возбуждает чихание», когда вошел Шато-Моран.

— Что это я вижу! — воскликнул он. — Рауль пишет, Одилия читает. Вы, мои дети, вероятно, забыли, что через два часа мы уезжаем. Помните мое желание, чтобы вы оба сияли красотой. Посмотрите на меня и возьмите пример со старика.

Граф одет был с чрезвычайной пышностью. Его величавую фигуру украшал полный военный наряд. На шее были надеты знаки его высокого сана, а длинные белые волосы волнами падали на плечи.

Одилия и Рауль подбежали к графу и поцеловали его.

— О вы, мои дорогие! — шептал старик со слезами на глазах. И глядел на них взором, полным меланхолической радости, свойственной старым людям, вспоминающим свою прекрасную молодость.

Все трое они составляли прекрасную группу: прекрасный старик и двое детей, сближенных искренней привязанностью.

Одилия первая вырвалась из объятий отца и убежала одеваться. Шато-Моран обнял еще раз Рауля и сказал:

— Не надо быть таким ребенком, мой юноша! Твой отец был храбрым дворянином. И ты должен быть таким же. Советую тебе бросить эти растения, травы и насекомых. Я желаю превратить тебя в великого воина. Иди и оденься, как приличествует дворянину.

В своей комнате Рауль нашел полную одежду, носимую в те времена дворянами: он надел ее с радостным чувством и через полчаса уже объезжал на замковом дворе свою белую лошадку с ловкостью и энергией опытного наездника.

Он был безукоризненно красивый и ловкий юноша. Все обитатели замка Роквера любили молодого пажа.

Вскоре вышла из комнат Одилия, казавшаяся в своем наряде красивее самих ангелов, и села в седло на свою породистую и горячую кобылицу.

Шато-Моран, осмотрев, все ли в порядке, подал знак для отъезда.

Принцу де Булльону в описываемое время было двадцать шесть лет, через год кардинальская шляпа должна была украсить его голову, а благочестивый Фенелон считал его в числе своих друзей. Тем не менее принц очень ценил светские развлечения и удовольствия молодости.

Праздник, им приготовленный, сиял великолепием. Около двух тысяч дворян савойских из всех окрестных провинций, не исключая и Парижа, наполнили Клермон. Хроникеры того времени повествуют, что многие дамы города Клермона, даже через девять месяцев после этого, кормя своих новорожденных детей, все еще с восторгом рассказывали о чрезвычайной любезности гостей, явившихся на праздник де Булльона.

Но что бы там ни было и какие бы последствия ни вытекли от чрезмерной любезности гостей к дамам, во всяком случае невозможно отвергнуть, что все сословия веселились от всего сердца, и горожане наравне с дворянами. От заставы Иссуар, которой въехал в город Каспар д'Эспиншаль, до противоположной заставы Риом, в которую въехал Шато-Моран, все дома были украшены цветами и флагами. Из всех окон выглядывали широкие лица буржуа, улыбающиеся, с раскрытыми ртами, напоминая собой разрезанные дыни.

Праздник длился на три отдела или, вернее, было три праздничных дня.

В первый день происходил большой турнир и увеселения для народа: столбы для лазания, карусели, качели и тому подобное.

На второй день были назначены маскарад, публичный бал, стрельба в цель и вечером представление на сцене, устроенной под открытым небом, для большего удовольствия и восхищения клермонцев.

Третий день завершал празднество большой охотой в лесах Комброни и Сент-Валентена.

А так как из наших читателей вряд ли кто интересуется знать имена влезших на столб или отчетом о степени впечатления, произведенного на почтенных буржуа представлением бродячей труппы артистов, изображавших дона Яфета в Армении, то мы и перейдем прямо к третьему дню, в леса Комброни, где происходила охота и где мы снова встретим всех лиц нашего рассказа.