То же самое в спортзале, за устроенной во дворце закусочной «Пицца хат». Приходя туда, чтобы поразмяться, Паппас видел другие плакаты позади столика администратора. Мохаммед Али, стоящий над поверженным Сонни Листоном и потрясающий кулаком, будто револьвером со взведенным курком. Хорошо. Увеличенный снимок обложки «Тайм». Человек года-2003 — американский солдат… Ладно. Но самый большой плакат — с изображением Всемирного торгового центра. Чтобы все эти солдаты знали: «Вот что сделали иракские свиньи, и теперь мы здесь, чтобы отомстить».

Гарри понимал, что в этом нет ни слова правды. Он изучил все разведданные по контактам Саддама с «Аль-Каидой», а благодаря Эдриану познакомился даже с докладами британского агента, служащего в иракской разведке и завербованного как раз в двухтысячном году. Тогда Усама бен Ладен заявил о своем желании сотрудничать с Ираком и Саддам лично ответил ему отказом.

Ложь, фабрика лжи, самая настоящая. Но Гарри не рассказывал о ней Алексу, который оказался в Рамади, чтобы расплачиваться за последствия этого обмана. Шли недели, они превращались в месяцы, и скрытая правда начала пожирать Гарри изнутри. Он ни слова не говорил Алексу. Да и как он мог? Пока парень тут, он должен быть уверен в правоте своего дела. И Гарри оставалось изливать негодование в отправляемых на родину телеграммах в таких грубых выражениях, что его коллеги в Лэнгли начали подумывать, не желает ли он сам развалить свою карьеру. Он злился на людей в штатском, на политиков, на Белый дом, на самого себя. За то, что не заговорил раньше, не уберег своего собственного сына от участи расплачиваться за преступную ошибку, сделанную с его молчаливого согласия.

Когда Алекс погиб, командир части морской пехоты попытался скрыть это от Паппаса. Он хотел сесть в вертолет и прилететь в «зеленую зону», чтобы лично сообщить страшную весть. Но у Гарри был слишком наметанный глаз. Он перехватил сообщение, переданное по защищенным каналам связи: «Капрал Александер Паппас погиб при взрыве самодельного взрывного устройства во время патрулирования окрестностей Рамади». Прочел один раз, потом второй. Его крик отчаяния разнесся по всему похожему на пещеру залу, в котором размещалась резидентура ЦРУ. Он упал ничком на пол и уткнулся лицом в ладони. Его попытались успокоить, но сейчас ему хотелось остаться одному или побыть со своим лучшим другом, человеком, находящимся за пределами этого американского круга, круга смерти и лжи.

Гарри пришел в кабинет к Эдриану Уинклеру, главе резидентуры британской Секретной разведывательной службы. Закрыв за собой дверь, он разрыдался. «Это моя вина!» — снова и снова повторял он.

Перед самым рассветом Гарри ненадолго задремал. Разбудила его Андреа, позвав по имени. Она пошла искать его, сначала в ванной и на кухне, потом — в комнате отдыха в подвале, даже не подозревая, что он может оказаться в комнате Алекса.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Не мог заснуть и не хотел беспокоить тебя, — ответил Гарри.

— Что-то не так?

— Все. Снова затевают это, — ответил он, качая головой.

— Кто? И что?

— Я не могу рассказывать, — тихо сказал Гарри, отворачиваясь.

Она взяла его за руку, а потом отпустила.

— Тебе надо что-то решать, Гарри, — мягко, со всей силой женского сострадания сказала она. — Иначе это тебя добьет, что бы это ни было. Сделай что-нибудь.

— Знаю, — ответил он. — Сделаю.

Гарри нужно было поговорить с кем-то, кому можно довериться. Он мысленно просмотрел список и вспомнил своего некогда самого близкого друга. Бывший начальник ближневосточного отдела, человек-фейерверк, что не лез за словом в карман, ставший его наставником в те времена, когда Паппас только пришел на работу в Управление. Он ненавидел людей типа Артура Фокса, пожалуй, даже сильнее самого Гарри и первым посоветовал Гарри уволиться из Управления, когда тот вернулся из Ирака. Сейчас он жил в Уильямсбурге и в свои редкие визиты в Вашингтон с удовольствием ходил позавтракать с Гарри, чтобы поболтать о новых персонажах в Управлении и о том, как там все разваливают. Паппасу он нравился, но трудно было быть уверенным в том, что он станет держать язык за зубами.

Лучшим вариантом был бывший заместитель директора по оперативной работе Джек Хоффман. Кадровый сотрудник Управления, в их семье работа в ЦРУ стала традицией. По сроку службы Джек пережил всех своих родственников, но ничто не может быть вечным на Фабрике лжи. Белый дом выкинул его за борт, сделав одним из козлов отпущения за провал в Ираке. А держать язык за зубами он умел. Все то время, как Белый дом изрыгал потоки ругани на Паппаса, Хоффман защищал его, а перед своей отставкой даже хлопотал, чтобы Гарри дали медаль за пережитое в Багдаде. Но Паппас отказался. Сама мысль о том, что его будут чествовать за службу в Ираке, лишь усиливала его чувство вины за гибель Алекса.

Гарри всегда называл его «мистер Хоффман», и никогда — по имени. Этот человек вел себя как ушедший на покой дон итальянской мафии. Он суров и в жизни, и в беседе, но тайны хранить умеет. Если ему прикажут остаться на тонущем корабле, он выполнит это. Таков уговор. Утром Гарри позвонил ему домой, в Маклин. Хоффман ответил, сказав, что возится в саду. Конечно же, он будет рад увидеться с Гарри. Предложил встретиться в кафе в Тайсонс-корнер, неподалеку от магазинов женского платья. Там можно поговорить, будучи уверенным, что если кто и подслушает, то ни слова не поймет.

Джек Хоффман ждал Гарри, придя заранее, чтобы занять место в кафе и осмотреться. Бывших разведчиков не бывает. Он устроился в углу, откуда просматривалась входная дверь и салон «Луи Вуитон» по соседству с кафе. Хоффман держал в руке незажженную сигару. Гарри сел на соседний стул. Стульчики маленькие, по размеру скорее для миниатюрных девушек, которые отовариваются в магазинах в этом квартале. Гарри же почти свисал по обе стороны сиденья.

Знаком подозвав официанта, Хоффман заказал два кофе и пончики. Официант сказал, что у них не подают пончики, только венские булочки.

— Хорошо, дайте одну, — ответил Хоффман.

— Еще у нас не курят, — добавил официант, указывая на сигару.

— Я не курю, я предаюсь воспоминаниям. А теперь уходи, — велел Хоффман, отмахнувшись рукой от официанта, как от надоедливой мухи.

Тот хотел было запротестовать, но что-то в манере поведения посетителя отпугнуло его. Две женщины, сидящие за несколько столиков от них, посмотрели на сигару, о чем-то пошептались и перебрались еще дальше, в противоположный угол. Хоффман наконец повернулся к Паппасу.

— Что случилось, Гарри? У тебя усталый вид.

— Меня беспокоит Иран.

— И ты оторвал меня от моего сада только затем, чтобы сказать это?

Гарри начал было извиняться, но Хоффман с улыбкой ткнул его кулаком в плечо.

— Шучу, шучу, мальчик Гарри. Облегчи душу. Расскажи, что тебя тревожит. А то выглядишь дерьмово, честно говоря.

— Я на грани. Белый дом хочет бомбить Тегеран. В верхах пока не знают, на каком основании, но ищут предлог. В Белом доме думают, что иранцы на пороге испытаний, и наши хотят создать досье на манер иракского, но разведданные не дают такой возможности. Все это чушь. Там думают, что у нас в руках неоспоримые факты, но это не так. Дело в том, что я вообще не могу сказать в точности, правдива ли полученная нами информация. Я пытаюсь выяснить это, но мне нужно время, а эти олухи не наделены терпением.

— Ну надо же, — саркастически произнес Хоффман.

У него самого было что рассказать о подобных ситуациях. Сунув сигару в рот, он прикусил ее кончик.

— Поэтому я и не знаю, как быть, — продолжил Гарри. — Я пытаюсь распутать этот клубок. Поговорил с британцами, у них там есть резидентура. Впрочем, это меня тоже нервирует. Боюсь ошибиться. Понимаете меня? Боюсь, что стану нелояльным по отношению к Белому дому, если буду действовать не так, как там хотят. Но если сделаю это, поступлю нечестно по отношению к самому себе. Вы улавливаете мою мысль?