В любом случае, критика воображаемого «редактора» «Фермера Джайлса» в адрес воображаемого «автора» за то, что последний «слаб в географии», в высшей степени несправедлива: этот «автор», как и сам Толкин, «жил в пределах Малого Королевства» и знал, о чем пишет. Но зачем вдруг понадобилась такая исключительная точность? Очевидно, Толкин хотел воссоздать вневременную, идеализированную Англию (или, лучше сказать, Британию), в которой места и люди оставались бы неизменными и не зависели от политики текущего момента. История «Фермера Джайлса из Хэма» представляет собой поэтому триумф национального над заграничным (поскольку при дворе Джайлса «в моду вошел простонародный язык, и больше не нужно было произносить речи на книжной латыни»), но одновременно и победу истинных ценностей над преходящими поветриями, а также торжество героических поэм и народных песен над помпезной и суетливой рационалистической ученостью. Во всем этом «Фермер Джайлс» продолжает линию, начатую еще в стихотворениях вроде «Человечка с Луны» и тех, что вошли в «Хоббита». Та же самая линия сквозит в толкиновском неприятии ОСА с его вызывающе «цивилизованным» определением понятия blunderbuss (163) [192]. Однако при этом повесть можно рассматривать и в ряду других вещей, написанных в тот же период. Во всех этих произведениях отражается произошедший в авторе внутренний сдвиг от академизма к творчеству. «Лист кисти Ниггля» — аллегория. Аллегоричен ли «Фермер Джайлс из Хэма»?
Основной повод подозревать «Фермера Джайлса» в аллегоричности подает союзник Джайлса, священник, grammarian(заметьте!), который, «при его книжной учености… мог предвидеть будущее гораздо лучше, чем другие» (164). Главное, что он сделал в повести, — напомнил Джайлсу взять с собой веревку подлиннее, когда тот отправлялся сражаться с драконом. Без этой веревки, если разобраться трезво, не было бы ни сокровища, ни ручного дракона, ни Тэма, ни самого Малого Королевства. Более того, священник в некотором смысле помог Джайлсу и с мечом — Хвосторубом. Именно он догадался, что это за меч, в то время как Джайлс и мельник только спорили о его происхождении. Когда меч отказался войти в ножны (чувствуя близость дракона), священник утвердился в этой догадке; он поворчал по поводу «очень древних букв и архаических рун» (165), но ему все–таки удалось прочитать руны и определить, что Джайлсу достался именно знаменитый меч Хвосторуб (или, на латыни, которой предпочитает пользоваться священник, Каудимордакс). С помощью науки священнику удается вдохнуть в Джайлса мужество. Как ни посмотри, Джайлс многим обязан священнику, — уж конечно, куда большим, нежели Августу Бонифацию Амброзию Аврелию Антонину, гордому тирану, который послал Джайлсу этот меч только потому, что тяжелые, неразукрашенные вещи вышли при его дворе из моды. Практически невозможно устоять перед искушением и не предположить, что священник, сочетающий в себе ученость, склонность пускать пыль в глаза и здравый смысл, представляет в повести идеализированного филолога (и, заметьте, при этом он еще и христианин!). Тогда гордого тирана Срединного Королевства, который так легко расстался с самым ценным из своих мечей, естественно счесть аллегорическим изображением литературной критики, пренебрегающей изучением истории языков! Эти параллели можно продолжить: при таком повороте дел фермер Джайлз — творческая интуиция, веревка (и Хвосторуб) — филология, дракон — аллегория Древнего мира, созданного воображением Севера и зорко охраняющего сокровище утраченных песен, а Малое Королевство — воображаемое пространство, которое Толкин надеялся в своей повести не только оживить, но еще и наделить независимостью и населить присущими ему обитателями. Разумеется, ничем, кроме шутки, такая аллегория считаться не может [193], но это была бы шутка вполне в стиле Толкина, — этакий оптимистический противовес «Листу кисти Ниггля», написанному несколько лет спустя.
На протяжении всей повести в ней царит лингвистический юмор, начиная с мрачных присловий кузнеца по прозвищу Сэмми Солнышко и его тупого, упрямого недоверия к именам Хилариус и Феликс: «Л звучит–то как зловеще! Нет, не нравятся мне эти святые» [194]до джайлсовских диалектных по природе грамматических ошибок, которые сам Джайлс ошибками не признал бы. Так, название Thameпревращается в Тате (166), «потому что писать название Thameс hпосле Т–глупость совершенно неизвинительная» (167). На самом деле, конечно, все, что Толкин рассказывает о происхождении английских топонимов Тэм и Уормингхолл (168), — чистая выдумка и ни на чем не основано. Однако в настоящей, не литературной реальности написание Thame(с hпосле T) и правда является совершенно неизвинительной глупостью, из тех, что завелись в Англии с тех давних пор, когда на язык нахлынула волна книжной латыни, принесшая с собой написания Thames, Thomas, could, debtи doubt (169), с ними добрую половину прочих неозвученных, внеисторических, неанглийских вставных букв, которые и по сей день отравляют английское правописание. По всей очевидности, Толкину хотелось бы, чтобы их не было. Его оскорбляло то, как мало понимания выказывали современные ему носители языка по отношению к английским именам, английским топонимам, английской культуре. В «Фермере Джайлсе из Хэма» чувствуются раздумья над проблемами пересоздания и непрерывности — имена и названия мест не меняются в зависимости от того, что думают о них люди. Хотя Толкин в своем «Джайлсе» всего лишь шутит, названия Тэм и Уормингхолл — это уже очень большой шаг вперед по сравнению с Холмом и Рекой. А название Фартингоу заставило Толкина задуматься над засельскими Пределами (170).
Дальнейшее движение к «Властелину Колец» проследить легко. В «Хоббите» всего около сорока или пятидесяти имен, и при этом большинство из них довольно–таки случайны, а именные указатели «Властелина Колец» насчитывают более шестисот имен одних только людей, зверей и чудовищ, почти столько же топонимов и около двух сотен названий различных предметов, которые классификации не поддаются. Точно таким же образом фигурирующие в «Хоббите» карта Трора и карта Дикоземья, ничего не добавляющие к повествованию, а только его украшающие, придавая ему оттенок некоторой экзотики (вроде встречающихся на старинных географических картах надписей типа «Здесь тигры»), уступили место сложенной вчетверо карте Средьземелья, которой было снабжено первое издание «Содружества Кольца», еще более подробной карте окраин Гондора и Мордора в «Возвращении Короля», карте Заселья в «Прологе» и еще более тщательно разработанной общей карте, которая была выпущена в 1970 году художницей Паулиной Бэйнс [195]в виде плаката. Все эти карты изобилуют деталями, которых нет в тексте. Далее, персонажи «Властелина Колец» вообще весьма склонны к разговорам о картах, причем исторических. В кн. I на с. 559 Арагорн говорит: «Там, куда ты смотришь, на юго–западе, простираются Роханские луга — там живут Владыки Табунов. Вскоре мы увидим устье Ясного Лима — реки, текущей из Фангорна. По этой реке как раз и проходит северная граница Рохана». Немногим раньше Кэлеборн прослеживает путь Великого Андуина до «высокого острова, называемого Каменец, или, по–эльфийски, Тол Брандир». Там река водопадом обрушивается в «Ниндальф, или, на вашем наречии, Низкодолье. Это обширная топкая, заболоченная низина, где Река петляет и разделяется на множество рукавов. Там в Андуин впадает разветвленная дельта реки Энтвейи… Берега Энтвейи принадлежат Рохану. Роханские земли — по эту сторону Великой Реки. С другой стороны — голые скалы Эмин Муйла». Поток сведений и имен кажется безостановочным. Это обостренное внимание к картам разделяют с Арагорном и Кэлеборном многие другие — и Гимли, и Гэндальф, и Фангорн, и даже Мериадок. Для чего же понадобилась такая тщательность в разработке карт?
