Все это решительно отдает «Питером Пэном». Толкин почти сразу же отказался от этого замысла и впоследствии невзлюбил его, но приходится признать, что Дорога Снов с 1916–го и вплоть до 1946 года оставалась одним из наиболее устойчивых элементов его мышления. Нет ничего проще, чем обозвать все это «эскапизмом», — и действительно, на поверхность толкиновской мифологии снова и снова выступает идея Великого Побега от Смерти. Однако необходимо сказать (см также ниже), что он никогда не поддавался искушению сбежать от реальности. А это было, без сомнения, немалое искушение для молодого человека, затерянного посреди великой войны, не имеющего близких родственников, потерявшего убитыми большинство друзей. Разумеется, соблазн затеряться в мечтах о мире, где все это могло бы обернуться неправдой, был для него очень силен. Отсюда возникало искушение сконструировать миф, который послужил бы контекстом для этой мечты, а затем, на научном материале, состряпать для этого мифа о возможности как можно более изощренное оправдание. Если считать, что Толкин все же поддался этому соблазну, нужно признать и то, что не меньшее место он отвел в своих произведениях потерям и самоограничению, и наделил их той же значимостью, что и утешительную мечту. Более того, у него были и другие, не только личные причины наново и наново отделывать и переделывать затеянные им сложные повести, аутентичность которых он пытался доказать с помощью таких средств, как «Забытая Дорога» или «Записки клуба Любомудров».

Похожее смешение фантазии и фактов прослеживается в попытке Толкина создать «мифологию для Англии» (ему часто приписывается это намерение и эти слова), а точнее — «мифологию Англии». В ранних писаниях Толкина есть одна в высшей степени неожиданная черта, а именно: он решительно и целенаправленно идентифицирует Англию со Страной Эльфов. Когда сформулируешь эту мысль со всей определенностью, она кажется совершенно неприемлемой, и Толкин должен был чувствовать это острее, чем кто–либо. И все же он настойчиво пытался приравнять Англию к Стране Эльфов. В незаконченной повести «Приют Забытой Игры» говорится, что Тол Эрессея — Одинокий эльфийский остров — это Англия, Кортирион — город, где живут эльфы, изгнанные из Кора, их прежней священной обители, — Варвик; Тавробел (еще один эльфийский топоним) «сделается впоследствии стаффордширской деревенькой под названием Грейт Хэйвуд» (386). Как можно делать такие заявления, и в чем их смысл?

Возможно, в основе их — осознание парадоксальности самого словосочетания «мифология для Англии». Из всех стран Европы Англия, наверное, демифологизирована больше всех остальных, отчасти в результате Завоевания 1066 года (которое привело к почти полному подавлению народных верований), отчасти благодаря ранней промышленной революции, которая привела к вымиранию всего, что предшествовало эре ученого интереса к фольклору и собирателей народных сказок, подобных братьям Гримм Если Толкин собирался создать английскую мифологию, он должен был сперва (следуя инстинкту ученого) создать контекст, в котором она могла бы «функционировать».

Самые ранние его попытки сделать это группируются вокруг фигуры Оттора Вэфре (Wæfre, то есть Странника), называемого также именем Эриол. Это некий двоящийся образ пращура, точка, от которой тянутся две линии преемственности, причем обе определенно национальные, английские. Толкин мыслил своего Оттора/Эриола отцом Хенгеста и Хорсы [462](представляя их сыновьями Оттора от первого брака). Согласно ранней, но достоверной легенде, Хенгест и Хорса вторглись некогда в Британию и стали основателями собственно Англии. От второй жены у Эриола будто бы родился третий сын, по имени Хеорренда, арфист английских (и скандинавских) легенд, о котором толком ничего не известно, — то есть герой, образ которого принадлежит фантастической «утерянной» традиции, которую Толкин собрался изобрести. Точно так же двоится и образ Тол Эрессеи, места, где Эриол знакомитсяс этой утерянной традицией (из того, что он узнает, вырастут впоследствии «Книга Утраченных Сказаний» и «Сильмариллион»). Толкин менял свою повесть о Тол Эрессее, Одиноком острове, почти так же часто, как свои представления об эльфийских языках. Собственно говоря, в этой истории только и есть постоянного, что изменчивость. Тол Эрессея — это остров, который несколько раз дрейфовал от востока к западу и обратно, сначала — чтобы доставить эльфов из Средьземелья в бессмертный Валинор, а затем — чтобы доставить в Средьземелье эльфийскую спасательную экспедицию. Даже когда этот остров, если так выразиться, стоит на якоре — например, во время посещения Эриолом, — он не до конца принадлежит Валинору. «замысловатые тропки» все еще связывают это место с миром людей. Короче говоря, этот остров выполняет посредническую функцию, функцию порога. Это «ни то ни се» — как и сам Эриол, который тоже играет роль посредника. Можно ли, оставаясь в пределах рассказанной Толкином истории, назвать Эриола англичанином? Вряд ли: он родился на территории сегодняшней Германии, немного к югу от границы с Данией. Но, по Толкину, он стал отцом первых англичан — основоположников Англии. Он принадлежит времени, которое непосредственно предшествует началу английской традиции. Точно так же Тол Эрессея времен Эриола все еще лежит не у берегов Европы, а ближе к берегам Валинора, но вот–вот сместится и войдет в реальный мир подлинной истории. Характерно, что Тол Эрессея — это seo unwemmede ieg(древнеанглийское «незапятнанная, неиспорченная страна»), где слово «порча» использовано в том же смысле, что и в описании Лотлориэна (см с. 378, выше). Это, так сказать, место, не затронутое Грехопадением Таким образом, получается, что Грехопадение знаменует начало английской истории. Толкин решил поместить свои повести в особый контекст — так, чтобы, с одной стороны, их не затронуло разочарование, которым насквозь пропитана английская традиция (покалеченная, искаженная временем и небрежением), а с другой стороны, они были бы легко доступны.

Эта идея порождает множество логических несообразностей. Например, где в этой картине место для римской оккупации? Толкин не предпринял никакой попытки ответить на этот вопрос. Вскоре эта линия перестала его удовлетворять, он превратил Эриола в Эльфвина (обозначив тем очевидную связь с темами, обсуждавшимися выше) и переместил всю историю в определенно более позднее время — не в пятое столетие, когда жили Хенгест и Хорса, а как минимум на четыре века позже [463]. Что думал Толкин на этом выиграть? Не исключено, что этот шаг был отчасти продиктован отчаянием Как уже говорилось, о национальной английской традиции — особенно дохристианской — почти ничего не известно. Соответственно, мифологи–компаративисты (например, Дэйсент) долго пытались опереться на родственную скандинавскую традицию или предположить, что англичане на самом деле наполовину скандинавы, по крайней мере, похожи на скандинавов, а значит, постулировать взаимосвязь этих традиций вполне возможно. Иногда Толкин соглашался с этой точкой зрения. В «Книге Утраченных Сказаний–1» (387)Кристофер Толкин сообщает, что его отец использовал скандинавское имя Аскр, переделав его в древнеанглийское Æsk.Толкин–старший не очень увлекался этим направлением мысли, но, по крайней мере, отдавал себе отчет в том, что скандинавская традиция внесла определенный вклад в древнеанглийскую. Таким образом, во второй из толкиновских историй, содержащих образ самого автора, Эльфвин представлен рабом Фородвэйтов, людей с севера, оккупировавших Англию — что и в самом деле имело место начиная с девятого столетия. Об Эльфвине говорится, что он «в детстве познал злые дни» (388). Ему удалось бежать, он потерпел кораблекрушение и был спасен неким странным Древним Человеком в каменных сапогах. Шторм выбросил на остров, где жил Древний Человек, разбитый корабль с драконьим носом, а в корабле Эльфвин обнаружил труп своего прежнего хозяина. Тогда Эльфвин промолвил: «Он убил моего отца, и я долго был его пленником, люди звали его Ормом, и мяло любви я к нему питаю». Человек Моря мудрее Эльфвина, но он не вступает с ним в спор. Он просто поворачивает беседу по–новому «И вот теперь его корабль понесет тебя прочь от этого острова–пристанища… Это был поистине благородный корабль, и принадлежал он истинному храбрецу, ибо мало кто обладает сегодня мужеством, достаточным, чтобы искать приключений в море, — только яти Фородвэйты», — говорит он. Итак, на северян можно смотреть по меньшей мере с двух разных сторон: они — враги, но при этом они достойны уважения. Толкин всегда помнил об этой двусторонности древнескандинавской языческой традиции: это можно видеть, например, из того, как он маневрирует между английскими и скандинавскими источниками в «Возвращении Беортнота», произведении, которое обсуждалось выше. Однако послевикинговский контекст истории Эльфвина мог ощущаться автором и просто как хороший повод для того, чтобы воспользоваться Мой традицией. И действительно, значительная часть «Книги Утраченных Сказаний» — это очевидные заимствования из скандинавской мифологии, более или менее англизированные. Пленение Мелкора (389)напоминает о том, как боги Ас гарта пленили и связали Локи [464]; в том же самом отрывке Вала/ра/ Тулкаса дразнят примерно так же, как дразнили Трора в скандинавской поэме «Тримсквита». Три пряхи (390), хотя имена их — древнеанглийские слова, обозначающие время, сильно напоминают скандинавских норн, которых звали Уртр, Вертанди и Скульд (или Прошлое, Настоящее, Будущее); драконье сердце, проклятие гнома и гномье ожерелье из «Книги Утраченных Сказаний–2» — все имеют очевидные Аналогии в «Эддах». Однако опять–таки все эти параллели только показывают, как трудно создать «мифологию для Англии» на чисто английском материале! Толкин попытался достичь своей цели с помощью «доанглийской» истории об Эриоле и частично — английской, об Эльфвине, и в обеих ему виделась перспектива восстановления и освобождения, однако ни одна из них не соответствовала цели, которой ему так хотелось достичь — показать, что у Engles,у англичан, имеется своя «истинная традиция» по отношению к феям, о которых так путано рассказывают frasи Wéalas(ирландцы и валлийцы) (391).