Чувствуется, что Толкин завидовал ирландцам и валлийцам, чьи мифологические традиции сохранились гораздо лучше не только английской, но и скандинавской. Он сделал с остатками национального предания, пережившими «обдираловку» Завоевания, все, что было в его силах. Кто этот Человек Моря, так впечатляюще описанный в отрывке, пересказанном выше? Разумеется, один из ответов гласит, что это Ульмо, бог моря из мифологии Толкина, как намекает «Книга Утраченных Сказаний–2» (392). Другой ответ — это Уэйд, мифический морской великан, о котором туманно упоминается в самых старых обрывках сохранившейся древнеанглийской традиции, и о котором помнил еще Чосер (но в остальном этот великан оказался прочно забыт) [465]. В другом месте Толкин немного поиграл с коротким отрывком древнеанглийского стихотворения про некоего Инга, процитированного и переведенного Кристофером Толкином в «Книге Утраченных Сказаний–2» (393). По–видимому, целью Толкина было представить Инга, как и Эриола, в качестве этимологическогоосновоположника английской нации: «Впервые увидели его люди среди восточных данов» (т. е. вблизи того места, откуда произошли англичане), но затем он ушел оттуда «на восток по волнам» (Толкину, наверное, больше понравилось бы, если бы в тексте говорилось, что он ушел на запад); а может быть, он был бы даже не прочь превратить полубожество Инга, в отличие от Эриола, в эльфа и валинорского князя, но опять–таки, хотя Толкин продолжал играть с яльфийскими именами типа Ингвэ, Ингиль (князь Тол Эрессеи (394)) и Инголондэ (впоследствии Белерианд (395)), ему не удалось достичь удовлетворительных результатов. Впрочем, цель его поисков достаточно ясна: он искал могущественного покровителя для своей страны, искал миф об «основателе», более всеохватывающий, нежели история о Хенгесте и Хорее, миф, к которому он мог бы присоединять собственные истории.

Толкин не достиг этой цели. Обычно он отказывался объяснять свои тексты прежде, нежели эти объяснения хоть отдаленно начинали приближаться к завершающей стадии (будь то истории об Эриоле, Эльфвине или Инге). Более того, его преследовали и другие неудачи — почти комические, если вспомнить, как он сам пекся об «этничности», когда наконец в 1937 году представил для публикации версию своей «мифологии для Англии». Сегодня мы знаем, что Толкин послал Алле ну и Анвину книгу материалов, куда входили «Лэ о Лейтиан» и «Квента Сильмариллион» — близкий потомок «Книги Утраченных Сказаний». Но когда назначенный Алленом и Анвином эксперт прочел их — целиком или в отрывках, неизвестно (см отчет Кристофера Толкина в «Легендах Белерианда» (396)), — он пришел в совершенное замешательство и не был уверен, является ли то, что он читает, «аутентичным» или нет (тут Толкин мог бы посчитать, что преуспел); в итоге, к сожалению, эксперт пришел к однозначному выводу, что, какова бы ни была эта «аутентичность», английскими эти тексты быть никак не могут! Вот его комментарий: «В ней [т. е. в той части «Сильмариллиона», которую ему дали для прочтения] есть что–то от той безумной, яркоглазой красоты, которая так смущает англосаксов, когда они сталкиваются с кельтским искусством». Эта рецензия цитируется довольно часто, однако всей таящейся в ней иронии не обнажил еще никто. Толкин сделал все, что мог, дабы укоренить «Сильмариллион» в том малом, что осталось от англосаксонской традиции и что он смог раскопать дополнительно. Но, когда произошла первая встреча итогового текста с читателем, читатель этот безапелляционно заявил, что он как англосакс совершенно уверен в том, что «Сильмариллион» НЕ англосаксонское произведение! Толкин мог счесть это еще одним печальным свидетельством полной глухоты современных англичан, особенно англичан образованных, к собственным языковым корням.

На самом деле Толкин, предаваясь попыткам создать историческую рамку для «Книги Утраченных Сказаний» и «Сильмариллиона», пытался, как мы сейчас сказали бы, отыскать «пространство», в котором свободно могло бы развиваться его воображение. В конце концов он преуспел в этом так, что даже неудачи становились для него необходимыми шагами на пути к успеху. Что же касается создания «мифологии для Англии», очевидно одно: древнеанглийские понятия об эльфах, орках, энтах, ограх и воосах были с помощью Толкина высвобождены и обрели приют в воображении читателя, присоединившись к куда более знакомым гномам (заклейменных Толкином как гриммовский сказочный вымысел), троллям (позднее скандинавское заимствование) и полностью вымышленным хоббитам [466]. Большего и ожидать было бы трудно. И все же, наверное, жаль, что Толкин не пошел дальше и не рассказал нам побольше истории; жаль, что — как в материалах, которые обсуждались в этом разделе, так и в обсуждавшихся выше — он уделял способам изложения своих историй больше времени, нежели им самим. Суждено ли ему было когда–либо получить какую–либо выгоду от разгадывания всех этих сугубо профессиональных головоломок?

Ответ на этот вопрос есть, и он состоит из одного слова — «глубина». Толкин ценил «глубину» в литературном произведении превыше всего. Но, поскольку «глубину», по крайней мере, в том смысле, который имел в виду Толкин, не всегда признают за достоинство и даже не всегда замечают, нам потребуются дополнительные объяснения. Взгляды Толкина на этот предмет стали для нас значительно понятнее в результате публикаций, появившихся в течение последних десяти лет его жизни.

В эссе «Сэр Гавэйн и Зеленый Рыцарь», подготовленном к 1953 году, но опубликованном только тридцать лет спустя, Толкин заявил, что поэма, о которой идет речь в этом эссе, «принадлежит к разновидности литературы, глубоко укорененной в прошлом, глубже, нежели осознает автор. Такого рода истории бывают слеплены из других историй, часто рассказывавшихся в иных местах и в иные времена, и из элементов, происхождение которых сокрыто в далеком прошлом, лежащем за пределами кругозора автора и даже за пределами его сознания» — как в случае с «Беовульфом», говорит далее Толкин, или с «Королем Аиром». Здесь Толкин приостанавливается и отклоняется от главной темы эссе, чтобы немного поговорить о проблеме «глубинных корней» и о том, каким образом можно их опознать в произведении, о непосредственных источниках которого (как в случае с «Сэром Гавэйном») мы практически ничего не знаем Согласно Толкину, эти корни дают о себе знать благодаря особому настроению, особому «вкусу», особому достоинству, которыми обладают такие «укорененные в прошлом» произведения. Это «настроение» «восполняет неизбежные провалы и нестыковки, появляющиеся всегда, когда старинные сюжеты, мотивы и символы используются наново, в интересах изменившегося сознания новой эпохи, и, в новом контексте, вынуждены выражать уже совсем не те идеи, которые их некогда породили» (397).

Жаль, что Толкин спохватился и вернулся к основной теме. По его словам, поэма «Сэр Гавэйн и Зеленый Рыцарь» очень подходит для того, чтобы поговорить на ее материале о «глубинных корнях», но ни в тот раз, ни, увы, ни в один из последующих разов он этого разговора так и не возобновил. Другими словами, Толкин пренебрег «бычьими костями» ради похлебки. В дальнейшем он ограничивается самим «Сэром Гавэйном», в том виде, в каком дошел до нас текст этой поэмы. Однако кое–что он все же успел сказать: глубинные корни текста придают ему «особый вкус», это — не просто нечто маргинальное, не просто добыча ученого исследователя. «Корни» оказывают специфическое влияние на природу текста, и чуткий читатель может уловить их присутствие. Но каким же образом? Это интересная проблема, говорит Толкин, и при этом практически никогда не исследовавшаяся.