«Тихо, — говорю я ему. — Мне нужно сосредоточиться».

Я озираюсь, вижу кресло, на которое показывает Хиллстед. Разумеется, оно повернуто к нему. Действительно, как в старые времена. Я подхожу и сажусь.

— Собираешься еще покопаться в моей психике, Питер? — спрашиваю я.

Он смеется и качает головой:

— Это все уже позади для нас обоих. Я ничего нового не могу сказать вам о вас.

— Тогда чего ты хочешь?

Его глаза мерцают. В такой ситуации зрелище отвратительное.

— Я хочу поговорить с вами, Смоуки. И затем я хочу видеть, что произойдет.

Я смотрю на его колени. Я могу прострелить их в одно мгновение, поднять пистолет, бам-бам, и последний выстрел в голову. Вдох-выдох, три нажатия на спусковой крючок — и прощай, Питер.

Еще думая об этом, я уже начинаю движение. Дуло пистолета приподнимается, я знаю,что он направлен в нужную точку, бессознательно осознаю, какой силы давление на крючок потребуется. Знаю, на сколько дюймов мне нужно будет передвинуть дуло после первого выстрела, чтобы прострелить второе колено. Это все подсознательные расчеты.

Но я знаю, что ничего не получится.

Потому что рука, которая держит пистолет… дрожит.

Нет, она не просто дрожит, она трясется.

Я закрываю глаза и опускаю руку. Питер громко хохочет:

— Смоуки! Возможно, я слишком рано заговорил. И вы по-прежнему нуждаетесь в терапии.

Я чувствую, как на меня накатывает паника. Медленно, как волна на пляж ночью. Я смотрю на Бонни и с удивлением вижу, что она не сводит с меня глаз. В ее глазах доверие.

Я моргаю, лицо Бонни превращается в мутное пятно. Снова моргаю. Вижу перед собой Алексу.

Злые глаза. Никакого доверия.

В моих ушах слабый звон.

Звон? Нет… Я наклоняю голову, чтобы лучше слышать. Это голос. Слишком слабый, слишком далекий, трудно различить.

— Смоуки? Вы с нами?

Голос Хиллстеда, и снова передо мной лицо Бонни.

Я в шоке, я понимаю, что теряю рассудок. Прямо здесь, прямо в эту минуту. Как раз тогда, когда он мне больше всего нужен.

Милостивый Боже.

Я откашливаюсь и заставляю себя заговорить.

— Ты сказал, нам надо поговорить. Так говори. — Мои слова не звучат убедительно, но по крайней мере они звучат разумно.

Пот стекает по мне ручьями.

Он недолго молчит.

— Неужели вы думаете, — начинает он, — что я сожалею, что попал в такую ситуацию? Если вы так думаете, то ошибаетесь. Мой отец научил меня придерживаться определенного стандарта. Он очень любил повторять: «Не важно, сколько ты прожил, важно, насколько великолепно ты убивал, пока был жив». — Он прищурясь смотрит на меня. — Понимаете? Быть верным своим предкам, следовать примеру Человека из тени — эта заповедь не подразумевает только убивать проституток и дразнить полицию. Это своего рода… искусство. Тут речь идет о характере убийства, не только самом действии. — В голосе звучит гордость — Мы режем вас первоклассным серебром и пьем вашу кровь из хрустальных бокалов. Мы душим вас шелком, а сами носим «Армани». — Он выглядывает из-за Бонни. — Убить может любой дурак. Мы делаем историю.Мы становимся бессмертными.

«Тяни, тяни время», — думаю я. Потому что снова слышу слабые голоса в голове и знаю, знаю точно: то, что они говорят, важно.

— У тебя нет детей, — говорю я. — Значит, все на тебе кончается. Это к слову о бессмертии.

Он пожимает плечами:

— Эти гены снова всплывут. Кто сказал, что он не посеял свое семя в других местах? Кто сказал, что этого не сделал я? — Он улыбается. — Я не был первым, сомневаюсь, что я буду последним. Наша раса выживет при любых обстоятельствах.

Меня посещает единственная и ужасная мысль: «Неужели я не хочуспасти Бонни? Неужели в глубине души я считаю, что спасение Бонни будет несправедливостью по отношению к Алексе?»

Моя рука с пистолетом, лежащая на коленях, трясется.

Голос в голове звучит слабо, но все настойчивее.

Я хмурюсь:

— Раса? О какой расе речь?

— Первобытных охотников. Двуногих хищников.

— А, верно. Все то же дерьмо.

Сердце пропускает удар, когда я вижу, что рука, держащая нож у горла Бонни, сжимается так, что белеют костяшки пальцев. Но он тут же расслабляется и хихикает.

— Сейчас скажу, к чему я веду, что самое главное, Смоуки, радость моя. Это не важно, что вы меня поймали. В конечном счете я был настоящим. Куда более настоящим, чем мой отец. Он ведь так никогда и не отыскал своего Абберлайна. А мои последователи? — Сейчас он напоминает мне прихорашивающуюся птицу. — Это было весьма оригинально. — Он снова выглядывает из-за девочки. — Кроме того, у меня есть для вас парочка предложений. Немного развлечения напоследок.

Впервые с того момента, как начала трястись рука, голос у меня в голове замолкает. Вкрадывается тревога.

— Какие такие предложения?

— Несколько шрамов на всю жизнь, Смоуки. Я хочу оставить на вас свой след и дать вам кое-что взамен.

— О чем ты толкуешь, мать твою?

— Если я скажу вам: «Застрелитесь, и я отпущу Бонни и Элайну», вы мне поверите?

— Разумеется, нет.

— Конечно. Но если я скажу: «Порежьте себе лицо, и я отпущу Элайну…»

Моя тревога нарастает. Я снова начинаю потеть.

— А-а… видите? В этом и удовольствие иметь дело с такими ставками, Смоуки. Вам придется подумать, не правда ли? — Он смеется. — Тут много вариантов. Например: ничего не делайте, продолжайте сидеть, ждите, когда я их отпущу — или убью. А можете исполосовать себя ножом — и все останется по-прежнему… Или порежьте себя, и я действительнодевочку отпущу, такая возможность делает рассмотрение сценария номер два целесообразным. Нет, правда, а вдруг я сменяю Элайну на удовольствие видеть, как вы себя уродуете…

Я молчу. Тревога вызывает тошноту. Мне нужно хорошо подумать. Хиллстед делает ужасные ставки, но вынести можно. Как и в любой игре, я могу проиграть, но приз, который я получу, если выиграю… Стоит ли он того, чтобы бросить кости?

Возможно, что стоит.

«Нет, нет, нет! — вопит дракон. — Похрустим его костями!»

«Заткнись», — говорю я.

Другого голоса не слышно. Он есть, но молчит. Ждет развития событий.

— Так ты делаешь это предложение, Питер? — спрашиваю я.

— Разумеется. Там в кресле между сиденьем и бортиком лежит нож.

Я кладу пистолет на колени и провожу пальцами вдоль подушки сиденья. Я чувствую холодную сталь. Я нахожу рукоятку и вытаскиваю нож.

— Взгляните на него.

Я смотрю. Нож охотничий. Специально для резки плоти.

— Шрамы, — бормочет Хиллстед. — На память. Как… кольца на дереве, отмечающие проходящее время.

Один глаз выглядывает из-за головы Бонни и смотрит на меня. Я вижу, как он ощупывает мое лицо, чувствую его взгляд на себе физически. Вот он пробегает по моим шрамам, как мягкая рука. Я сознаю, что он вроде как ласкает их.

— Я хочу оставить на тебе свой след, моя Абберлайн. Я хочу, чтобы ты вспоминала меня, глядя в зеркало. Всегда.

— И если я это сделаю?

— Тогда я этим же ножом разрежу путы на Элайне. Что бы дальше ни случилось, она уйдет отсюда живой и относительно невредимой.

Элайна пытается что-то сказать через кляп. Я смотрю на нее. Она качает головой. «Нет! — кричат ее глаза. — Нет, нет, нет…»

Я смотрю на нож. Думаю о своем лице — дорожной карте боли. Потеря всего — вот о чем напоминают мне мои шрамы. Может быть, новый шрам будет напоминать мне о спасении Элайны. Может быть, это будет просто еще один шрам. Возможно, мы все здесь умрем, и меня похоронят с незажившей раной.

Возможно, я приложу дуло к виску и спущу курок. Будет ли в этом случае моя рука дрожать? Если я буду стрелять в себя?

Все крутится перед глазами, Бонни становится Алексой, Алекса становится Бонни, а в голове моей ревет океан.

Схожу с ума, да, сэр. Никаких сомнений.

Я отворачиваюсь от Элайны.

— Где? — спрашиваю я.

Выглядывающий из-за Бонни глаз расширяется. Я вижу, как около него появляются морщинки. Хиллстед улыбается: