«Возьми себя в руки, Барретт, — приказываю я. — Чего ты ждешь от окружающих, если выглядишь как горбун из собора Парижской Богоматери? Прими жизнь как она есть».

Разговоры с собой мне часто помогают, и этот случай не исключение. Я чувствую себя лучше. Иду по коридору и замираю у дверей комнаты, которая была моим офисом. Наваливается страх, сметя прочь наигранное безразличие. «Тут свои параллели», — думаю я. Я бездумно входила в эти двери бессчетное количество раз. Чаще, чем брала в руку пистолет. Но теперь я испытываю страх, слегка окрашенный грустью.

Я осознаю, что за этой дверью жизнь, которую я вела. Люди, которые составляли эту жизнь. Примут ли они меня? Или увидят сломленного человека в чудовищной маске, вежливо пожмут мне руку и отправят восвояси? И проводят меня глазами, полными такой жгучей жалости, что у меня появятся дыры на блейзере?

Я живо представляю эту картину, и мне делается дурно. Я нервно оглядываю коридор. Дверь лифта все еще открыта. Мне нужно только повернуться и бежать. Вскочить в кабину, спуститься в вестибюль, вырваться на улицу. И бежать. Бежать, бежать и бежать. Залить кроссовки по́том, купить пачку «Мальборо», примчаться домой и курить в темноте. Рыдать и пялиться в зеркало на свои шрамы и думать о доброте незнакомых людей. Такая перспектива привлекает меня настолько, что я вздрагиваю. Мне нужна сигарета. Мне нужно домой, под кров моей боли. Я хочу, чтобы меня оставили в покое, я хочу сойти с ума и…

Тут я слышу Мэтта.

Его смех.

Тот самый, мягкий, который я так любила, легкий ветерок доброты и ясности. «Так держать, крошка, — говорит Мэтт, — беги от опасности, беги. Очень на тебя похоже».У него был редкий дар. Он умел укорить без обиды.

— Может, я и в самом деле теперь такая, — бормочу я.

Я пытаюсь выглядеть дерзкой, но дрожащий подбородок и потные ладони сильно мешают притворяться.

Я вижу, как Мэтт улыбается, ласково и уверенно.

Будь оно все проклято!

— Да, да, да… — бормочу я призраку и протягиваю руку к двери.

Я выбрасываю призрак из головы и открываю дверь.

Я вхожу не сразу, сначала заглядываю в комнату. Ужас, который я испытываю, вызывает тошноту. Постоянная неуверенность — главное, что я ненавижу в своей жизни после того, как в ней случилось «несчастье». Мне всегда нравилось быть решительной. Так просто — решай и делай. Теперь же: «Что, если, что, если, что, если, нет, да, может быть, стой, иди, что, если, что, если…» И за всем этим одно: «Я боюсь».

Господи, я боюсь. Постоянно. Я боюсь, когда просыпаюсь, я боюсь, когда хожу, я боюсь, когда ложусь спать. Я жертва. Я ненавижу это ощущение, я не могу от него избавиться, я тоскую по легкой уверенности в собственной неуязвимости, которая была мне свойственна. Еще я знаю, сколько бы я ни лечилась, эта уверенность никогда не вернется. Никогда.

— Возьми себе в руки, Барретт, — говорю я.

Вот еще новоприобретенная привычка: я брожу, но никуда не иду.

— Так изменись, — бормочу я.

Да, и вот еще что: я постоянно разговариваю вслух сама с собой.

— У тебя совсем крыша поехала, Барретт, — шепчу я.

Глубокий вдох, и я делаю шаг в комнату.

Офис небольшой. Рассчитан на четверых сотрудников. Поэтому здесь четыре стола, на них компьютеры и телефоны, имеется небольшая комнатка для заседаний. На стенах пробковые доски с фотографиями убитых. Все выглядит так же, как полгода назад. Но ощущение, будто я ступила на Луну.

Келли и Алан сидят спиной ко мне, они о чем-то разговаривают, показывая на пробковую доску. Джеймс тоже здесь. Он с холодной сосредоточенностью работает с документами. Первым поворачивается и замечает меня Алан. Глаза у него широко распахиваются, челюсть отвисает, и я ищу на его лице выражение брезгливости.

Он громко смеется:

— Смоуки!

Его голос полон радости, так что на данный момент я избавлена от унизительного сочувствия.

— Черт побери, лапонька, теперь тебе не придется надевать маску на Хэллоуин.

Шокирующе грубые слова наполняют меня радостью. Если бы Келли сказала что-то другое, вполне возможно, что я разрыдалась бы.

Келли высокая, тощая, ногастая и рыжая. Похожа на супермодель. Она из тех красивых людей, глядя на которых возникает ощущение, что смотришь на солнце. Ей под сорок, у нее докторская степень в судебной медицине и в криминологии, она очень умна и начисто лишена светскости. Большинство чувствуют себя в ее присутствии пришибленными. Многим кажется, что она равнодушна и хамовата. Они ошибаются. Она предана делу по максимуму, а лишить ее честности и силы характера нельзя и под пытками. Она действительно резка в выражениях, зато точна в наблюдениях. Еще она отказывается играть в политические, рекламные и тому подобные бирюльки. Она готова закрыть от пули каждого, кого считает своим другом.

Одной из самых приятных особенностей Келли является простота, хотя именно эту черту ее характера труднее всего заметить. В отличие от Януса она всегда повернута к миру одним лицом. Она терпеть не может заносчивых людей и при случае старается вернуть их с небес на землю. Если вы не умеете принимать ее шутки, она не теряет сон от раскаяния. Принимайте ее такой, какая уродилась, или отходите в сторону. Ее любимая присказка: «Если вы не в состоянии посмеяться над собой, мне с вами не по пути».

Это Келли нашла меня тогда. Голая, окровавленная, покрытая блевотиной, я дико кричала. Келли, как обычно, была одета по последней моде. Но она, ни секунды не колеблясь, обняла меня, прижала к себе и так держала до тех пор, пока не приехала «неотложка». Последнее, что я запомнила перед тем, как потерять сознание, был ее великолепный, сшитый на заказ костюм, испачканный моей кровью и слезами.

— Келли…

Это укоряет ее Алан. В присущей ему манере: тихо и серьезно. Алан — устрашающего вида афроамериканец. Он не просто большой, он настоящий Гаргантюа. Гора с руками и ногами. От его ухмылки многие подозреваемые в комнате для допросов мочатся в штаны. Самое забавное заключается в том, что Алан — самый добрый и мягкий из всех людей, которых я знаю. На зависть окружающим, он обладает невероятным терпением, я частенько без стыда и совести использовала это его качество в служебных интересах. Он никогда не устает копаться в уликах и вещественных доказательствах, не упускает никакой мелочи. Его дотошность не раз помогала раскрыть сложное дело. Алан старше нас всех, ему за сорок, он пришел в ФБР, имея за плечами десятилетний опыт работы детективом в уголовной полиции Лос-Анджелеса.

Раздается новый голос:

— Что ты здесь делаешь?

Будь недовольство музыкальной пьесой, эта фраза прозвучала бы фортиссимо. Ни приветствия, ни извинения. Прямо как Келли, только без юмора. Это Джеймс. За глаза мы зовем его Дамьеном, намекая на героя фильма «Предзнаменование», сына сатаны. Джеймс самый молодой из нас, ему двадцать восемь, и он один на редкость неприятный человек. Он цепляется к вам, заставляет вас скрипеть зубами и злиться. Если мне нужно вывести кого-то из себя, Джеймс служит горючим, которое подливают в огонь.

Но он гениален. Поэтому и не укладывается ни в какие рамки. Он закончил среднюю школу в пятнадцать лет и получил высшие баллы в отборочном тесте. Его зазывали все колледжи в стране, достойные упоминания. Но он выбрал тот, где был лучший курс по криминологии, и защитил докторскую диссертацию через четыре года. Затем он был принят в ФБР, что и было целью его жизни.

Когда Джеймсу было двенадцать лет, его старшая сестра погибла от руки серийного убийцы, испытывавшего особое пристрастие к паяльникам и кричащим молодым женщинам. Джеймс решил, что будет работать в ФБР, в день похорон.

Для всех он является закрытой книгой. Кажется, он живет только ради нашего дела. Он никогда не шутит, никогда не улыбается, никогда не отвлекается на посторонние вещи. Он никому не рассказывает о своей личной жизни или о чем-то, что могло бы дать ключ к его страстям, предпочтениям или вкусам. Я не знаю, какую музыку он любит, какие фильмы смотрит и ходит ли вообще в кино.