— Мне бы хотелось, чтобы она осталась, если ты не возражаешь. Бонни очаровательна.

Я тупо смотрю на Элайну:

— Ты уверена?

Она протягивает руку, гладит Бонни по волосам.

— Уверена.

— Ну… тогда ладно.

«Кроме того, — думаю я, — понадобится чудо, чтобы сегодня оторвать девочку от Элайны».

— Тогда я пойду, Бонни. Я зайду навестить тебя утром, солнышко.

Она кивает. Я направляюсь к двери и оборачиваюсь, слыша за собой легкие шаги. Бонни слезла с кровати и смотрит на меня. Хватает меня за руку, заставляет наклониться к ней. На лице беспокойство.

— Что, солнышко?

Она хлопает по своей груди, затем хлопает по моей руке. Снова повторяет эти движения. И снова. Смотрит на меня с растущим беспокойством. Наконец я понимаю. Лицо мое покрывается румянцем, на глаза наворачиваются слезы. «Я с тобой, — хочет она сказать. — Я остаюсь, только чтобы помочь Элайне. Но я с тобой». Ей обязательно нужно увериться, что я ее поняла: «Да, Элайна — это мама. Но я с тобой».

Я ничего не говорю. Только киваю и крепко прижимаю ее к себе, прежде чем выйти из комнаты.

Внизу Алан стоит у окна и смотрит на сгущающиеся сумерки.

— С ней все будет в порядке, Алан. Она просила сказать тебе, чтобы ты перестал винить себя и что ты ей нужен. Да, Бонни останется у вас на ночь. Она отказалась покинуть Элайну.

Эта новость его немного взбадривает.

— В самом деле?

— Угу. Бонни очень за нее беспокоится. — Я толкаю его в плечо. — Ты знаешь, я очень тебе сочувствую. Но тебе сейчас следует поднять свою задницу и отнести наверх. Иди, обними жену. — Я улыбаюсь.

— Да, — отвечает он через некоторое время. — Ты права. Спасибо.

— Без проблем. И вот еще что, Алан. Если тебе завтра понадобится свободный день, не приходи в офис.

Он мрачно смотрит на меня:

— Так, твою мать, дело не пойдет, Смоуки. Они получили то, чего добивались. Я буду охотиться за этими ублюдками. — Он улыбается, и на этот раз улыбка у него пугающая. — Я думаю, что они зарвались.

— Ты прав, черт побери, — отвечаю я.

Мне довольно тоскливо ехать домой одной. Кинан и Шантц там, где и должны быть, рядом с Бонни, так что я одна-одинешенька. Уже стемнело, а ночью на шоссе особенно одиноко. В некоторые периоды моей жизни это ощущение мне нравилось. Сейчас же одиночество наполнено злыми мыслями и печалью. Я сжимаю рулевое колесо так, будто это шея Джека-младшего. Ярко светит луна. Я отдаю себе отчет в том, что лунный свет прекрасен. Но сегодня он напоминает мне о тех случаях, когда мне ночью приходилось видеть лужи крови. Темные, блестящие на свету, свидетельствующие о смерти.

Всю дорогу домой я еду сквозь лунный свет, напоминающий мне кровь. Я уже въезжаю на дорожку, ведущую в дому, когда звонит мой сотовый.

— Это Джеймс.

Я выпрямляюсь. Что-то такое есть в его голосе, чего я никогда раньше не слышала.

— Джеймс? Что случилось?

Его голос дрожит.

— Эти… эти ублюдки!

«Джек-младший», — понимаю я.

— Расскажи, что случилось, Джеймс.

Я слышу через трубку, как он дышит.

— Я минут двадцать назад приехал к маме. Уже собирался постучать, когда заметил конверт, приклеенный к двери скотчем. На нем мое имя. И я его открыл. — Он делает глубокий вдох. — Там была записка и… и…

— Что?

— Кольцо. Кольцо Розы.

Розой звали умершую сестру Джеймса. Ту самую, на чью могилу они с матерью собирались завтра поехать. Страшная догадка начинает формироваться у меня в голове.

— Что было в записке?

— Одна строчка: «Роза не упокоилась».

У меня холодеют руки.

В голосе Джеймса безысходное отчаяние.

— Это кольцо в конверте, Смоуки. Мы похоронили ее вместе с ним. Ты понимаешь?

У меня такое ощущение, будто в животе поднялась туча летучих мышей. Я молчу.

— Тогда я позвонил на кладбище. Нашел охранника. Он пошел взглянуть и подтвердил.

— Что подтвердил, Джеймс? — Я знаю ответ, но спрашиваю, потому что надеюсь на лучшее.

Он снова делает глубокий вдох. Когда он начинает говорить, голос у него дрожит.

— Ее нет, Смоуки. Розы. Эти гады раскопали ее могилу.

Я закрываю глаза и прижимаюсь лбом к рулевому колесу. Летучие мыши успокаиваются.

— Ох, Джеймс…

— Ты знаешь, сколько ей было лет, когда эта тварь ее убила, Смоуки? Двадцать. Всего двадцать. Она была умной, доброй и красивой, и ему понадобилось три дня, чтобы убить ее. Так мне сказали. Три дня. Знаешь, сколько времени понадобилось моей матери, чтобы перестать плакать? — Он уже кричит. — Вечность!

Я выпрямляюсь. Глаза все еще закрыты. В голосе Джеймса звучит скорбь. Скорбь и еще уязвимость.

— Я не знаю, что и сказать. Ты не хочешь, чтобы я приехала? Что ты собираешься делать? — Мои слова отражают то, что я чувствую: беспомощность.

Он долго молчит, потом прерывисто вздыхает.

— Нет. Мама наверху, лежит на кровати, свернувшись калачиком, рыдает и рвет на себе волосы. Мне надо идти к ней. Мне надо… — Он не заканчивает предложения. — Они делают то, что пообещали сделать.

— Да.

Я рассказываю ему про Элайну.

— Сукин сын! — кричит он. Я почти вижу, как он пытается взять себя в руки. — Твари. Не волнуйся, я справлюсь. Не надо приезжать. У меня нехорошее предчувствие, что это не последний телефонный звонок тебе сегодня.

В животе снова зашевелились летучие мыши. Джек-младший написал, что заставит каждого из нас что-то потерять. Остался один Лео.

— Я найду эту сволочь, Смоуки. Я его обязательно найду.

Я слышу эти слова не в первый раз. По-разному, но дважды за сегодняшний день. Одна мысль, что мне придется услышать их еще раз, наполняет меня злобой и отчаянием. Но я умудряюсь говорить спокойно:

— Мне он тоже нужен, Джеймс. Иди, помоги маме. Позвони, если я тебе понадоблюсь.

— Не понадобишься.

Он отключается, а я остаюсь сидеть в машине у дома и смотрю на луну. На минуту, только на минуту, меня охватывает сомнение. Такие мгновения переживают все люди, занимающие руководящие должности там, где работа связана с жизнью и смертью. Я несу ответственность за свою команду. У меня такое чувство, будто я подвожу ребят, но даже в этот эгоистический момент я не беспокоюсь об их благополучии, мне только хочется, чтобы ответственность не лежала на моих плечах.

Я хватаю рулевое колесо и круто поворачиваю его.

— Это твоя ответственность, — шепчу я, и эгоизм улетучивается, остается только жгучая ненависть.

И я делаю то, что делала уже не один раз. Сидя в машине под этой проклятой луной, я кричу и стучу кулаками по рулю.

Терапия в стиле Смоуки.

Войдя в дом, я тут же набираю номер сотового Лео. Телефон звонит и звонит.

— Черт побери, Лео, сними трубку! — рычу я.

Наконец он отвечает. Голос усталый и мертвый, и сердце мое падает.

— Алло?

— Лео! Где ты?

— Я у ветеринара, со своей собакой, Смоуки.

Обыденность этой фразы внушает мне надежду, но только на секунду.

— Кто-то отрубил псу лапы. Мне пришлось его усыпить.

Я стою, не в состоянии сказать ни слова. Голос Лео ломается. Так ломается о кирпич тонкая фарфоровая тарелка.

— Как можно было такое сделать, Смоуки? Я пришел домой, и он был там, в гостиной, он пытался… пытался… — От горя он задыхается, с трудом выталкивая из себя слова. — Пытался подползти ко мне. Везде кровь, и он издавал эти ужасные звуки… как будто маленький ребенок плачет. И смотрел на меня такими глазами… как будто боялся, что сделал что-то не так, как будто спрашивал: «Что я натворил? Я все исправлю, только скажи. Видишь, я хорошая собака».

По моему лицу текут слезы.

— Кто способен на такое?

Если он как следует подумает, то догадается. На самом деле он хочет сказать, что не может существовать человека, способного на такое.

— Джек-младший с приятелем, Лео. Вот кто.