— Знаешь, ты должна это побороть, Смоуки. Не для себя, для меня. — Она отпивает немного лимонада. — Мы ведь с тобой похожи. Мы всегда были в шоколаде. Нам постоянно везло. Мы прекрасно справлялись со своей работой. Черт, да мы всегда прекрасно справлялись со всем, за что ни брались, правильно?

Я молчу, все еще не могу найти слов.

— Я хочу поведать тебе, лапонька, нечто философское. Пометь это у себя в календаре, потому что я редко выступаю на публике. — Она ставит стакан на стол. — Многие люди рисуют одинаково красивую картинку. В начале жизни мы невинны, наши глаза сияют, затем все тускнеет. Ничто не бывает таким, как раньше, и так далее и тому подобное. Я всегда думала, что жизнь — куча собачьего дерьма. Не у всех она столь девственно чиста, как изображает Норманн Рокуэлл, так ведь? Спроси любого ребенка в Уоттсе. Я всегда считала: дело не в том, что мы узнаем изнанку жизни. Все дело в том, что мы узнаем, каково это — жить. Ты меня понимаешь?

— Да. — Я смотрю на нее как зачарованная.

— Большинство людей испытывают боль рано. Ты и я — нам повезло. Очень повезло. Мы видели боль, такая уж у нас работа, но нас лично она не касалась. Или касалась, но слегка. Посмотри на себя. Ты нашла любовь своей жизни, у тебя был дивный ребенок, ты была лучшим агентом ФБР, ты была настоящей восходящей звездой. А я? Я тоже неплохо устроилась. — Она качает головой. — Не хочу себя переоценивать, но, если честно, мужика я всегда могу выбрать по вкусу, к тому же у меня есть мозги, не только тело. И я на отличном счету в Бюро.

— Верно, — соглашаюсь я.

— Но понимаешь, в этом-то и проблема, лапонька. Мы с тобой никогда не переживали трагедии. Мы в этом были с тобой одинаковыми. Затем неожиданно пули перестали от тебя отскакивать. — Она качает головой. — И с того момента я перестала быть бесстрашной. Я испугалась, впервые в жизни испугалась. И с той поры боюсь. Потому что ты лучше меня, Смоуки. И если такое случилось с тобой, то может произойти и со мной. — Она кладет руки на стол. — Конец речи.

Я довольно давно знаю Келли. Всегда подозревала, что есть в ней потаенные глубины. Намек на их существование и составляет, с моей точки зрения, часть ее очарования, ее силы. Теперь занавес приподнялся. Это похоже на то, как кто-то впервые позволил увидеть себя голым. В этом суть доверия, и это трогает меня так, что даже коленки дрожат. Я хватаю ее за руку:

— Я постараюсь, Келли. Больше ничего не могу обещать. Но я постараюсь.

Она в ответ жмет мою руку, затем отдергивает свою. Занавес опустился.

— Тогда, пожалуйста, поторопись. Мне нравится быть надменной героиней, и я виню тебя в том, что не могу с прежним успехом исполнять эту роль.

Я улыбаясь смотрю на подругу. Доктор Хиллстед сказал мне недавно, что я сильная. В действительности я всегда подражала Келли. Она была моей грубоватой святой, на нее я молилась. Я качаю головой.

— Вернусь через минуту, — говорю я. — Схожу в дамскую комнату.

— Не забудь опустить сиденье, — говорит она.

Я вижу это, выйдя из туалета, и останавливаюсь.

Келли не замечает меня. Она что-то держит в руке и пристально это рассматривает. Я делаю шаг в сторону, там ей не очень меня видно, и наблюдаю за ней.

Келли выглядит печальной. Не просто печальной — скорбной.

Я видела Келли презрительной, мягкой, сердитой, мстительной, остроумной — всякой. Но никогда не видела ее скорбящей. Такой, как сейчас. И каким-то образом я знаю, что ко мне это не имеет никакого отношения.

То, что она держит в руке, нагоняет на мою героиню тоску. Меня это потрясает.

Еще я уверена, что это дело личное. Келли будет неприятно, если она узнает, что я видела ее в таком настроении. Хотя для всего мира у нее одно лицо, но она выбирает, какую часть демонстрировать. В чем бы ни заключалось дело, она, похоже, не собирается со мной делиться. Я возвращаюсь в дамскую комнату. К моему удивлению, там находится пожилая женщина, сидевшая за соседним столиком. Она моет руки и смотрит на меня в зеркало. Я встречаюсь с ней взглядом, кусаю ноготь, раздумываю. И прихожу к решению.

— Мэм, — говорю я, — пожалуйста, не могли бы вы сделать мне одолжение?

— В чем дело, дорогая? — мгновенно отвечает она.

— У меня там в зале подруга…

— Та, что не умеет вести себя в приличном обществе?

Я вздрагиваю.

— Да, мэм.

— И что насчет нее?

Я колеблюсь.

— Похоже… она сейчас задумалась о чем-то личном. Пока я здесь, а она там одна…

— Вы не хотите застать ее врасплох?

Ее проницательность заставляет меня помолчать. Я смотрю на нее. «Ох уж эти стереотипы! — думаю я. — Никакой от них пользы». Мне она показалась старой каргой, готовой осудить всех на свете. Теперь я вижу перед собой воплощение житейской мудрости.

— Да, мэм, — тихо говорю я. — Она, как бы это сказать, немного грубовата, но у нее очень доброе сердце.

Глаза женщины теплеют. У нее замечательная улыбка.

— Многие великие люди ели руками, дорогая. Доверьтесь мне. Подождите тридцать секунд и выходите.

— Спасибо.

Я благодарю ее от всего сердца и знаю, что она это понимает.

Она молча выходит из дамской комнаты. Я жду чуть больше, чем тридцать секунд, и следую за ней. Выглядываю из-за угла и не могу сдержать удивления: брови ползут вверх. Женщина стоит у нашего столика и грозит Келли пальцем. Я быстро подхожу.

— Есть люди, которым хочется пообедать в тишине, — говорит женщина.

Тон скорее укоризненный, чем обвиняющий. Моя мама была мастерица на такие штучки.

Келли сердито смотрит на женщину. Я чувствую, как сгущаются тучи, и спешу на помощь. Женщина оказала мне услугу, нужно позаботиться, чтобы она не пострадала.

— Келли, — говорю я подруге, кладя руку ей на плечо, — нам пора идти.

Келли продолжает хмуриться, но женщина спокойна, как щенок, развалившийся на солнце.

— Келли, — повторяю я настойчиво.

Она смотрит на меня, кивает, встает и надевает темные очки роскошным жестом, вызывающим у меня восхищение. 9-9-10 — такой вердикт вынесли бы судьи, почти идеальный результат. Олимпийские игры снежных королев в этом году проходят в жаркой обстановке, толпа ревет…

— Чем скорее мы уйдем, тем лучше, — говорит она презрительно, хватает сумку и кивает женщине: — Всего доброго.

«Чтоб ты сдохла», — уточняет ее тон.

Я тороплюсь уйти. Бросаю взгляд через плечо на женщину. Она одаряет меня очаровательной улыбкой.

Доброта незнакомых людей еще раз приходит мне на выручку.

Обратный путь отмечен ворчанием Келли. Я киваю и что-то бормочу в ответ на выпады против «старых кошелок», «сушеных летучих мышей» и «элитных мамочек». Я думаю о том тоскливом взгляде, который так не подходит моей подруге.

На парковке я решаю, что на сегодня достаточно. «Навещу заместителя директора в другой раз».

— Спасибо, Келли. Скажи Алану, что вскоре навещу вас опять. Хотя бы для того, чтобы поздороваться.

Она грозит мне пальцем:

— Обязательно скажу, лапонька. Но не смей больше игнорировать телефонные звонки. В ту ночь ты потеряла не всех, кто тебя любит. У тебя остались друзья, и не только по работе. Не забывай об этом.

Она садится в машину и уезжает. Главное, чтобы последнее слово осталось за ней. Такая уж у нее манера. И я рада, что она не изменилась.

Я сажусь в машину и понимаю: сегодня был новый день. Жизнь продолжается. Не стоит вышибать себе мозги.

Да и как я могу это сделать? Ведь я не в состоянии поднять собственный пистолет.

Я провожу ужасную ночь, вижу прямо-таки хит ночных кошмаров. В нем присутствует Джозеф Сэндс в костюме демона, а Мэтт улыбается мне окровавленным ртом. Затем мне снится Келли в «Сабвее», она отрывает взгляд от печального листка бумаги, достает пистолет и стреляет пожилой даме в голову. После этого она начинает с бульканьем тянуть из стакана через соломинку, губы у нее неестественно красные и толстые. Она ловит мой взгляд и подмигивает мне. Она похожа на одноглазого вампира.