— Ладно, Смоуки, проехали. Еще одно напоследок.

Он открывает ящик стола и вынимает пакет для вещественных доказательств. Сначала я не могу разобрать, что в упаковке, но потом понимаю, и меня одновременно бросает в пот и охватывает озноб.

Мой пистолет. Тот самый, который был со мной долгие годы, из которого я застрелила Джозефа Сэндса.

Я не могу оторвать от оружия глаз. Я знаю его так же хорошо, как и свое лицо. «Глок», черный, несущий смерть. Я знаю, сколько он весит, какой он на ощупь, я даже помню, как он пахнет. Он лежит в пакете и внушает мне дикий ужас.

Доктор Хиллстед открывает пакет и достает пистолет. Кладет его на стол между нами. Снова смотрит на меня, только теперь не с сочувствием, а твердо, жестко. Он кончил валять дурака. Я понимаю: то, что мне показалось решающим ударом, было ерундой. По непонятной мне причине доктор считает, что этой штукой сможет меня сломить. Моим собственным пистолетом.

— Сколько раз вы поднимали эту пушку, Смоуки? Тысячу раз? Десять тысяч?

Я облизываю совершенно пересохшие губы. Молчу. Не могу оторвать глаз от «глока».

— Поднимите его сейчас, и я дам вам разрешение на дальнейшую службу, если вы этого хотите.

Я не отвечаю, но и не отвожу глаз от пистолета. Одна часть меня понимает, что находится в кабинете доктора Хиллстеда, что он сидит напротив, но другая часть погружена в мир, где есть только я и пистолет. Все внешние звуки исчезли, в голове странная пустота, оглашаемая ударами сердца. Я слышу, как оно бьется, сильно, быстро.

Я облизываю губы. «Просто протяни руку и возьми его, — говорю я себе. — Как он сказал, ты делала это тысячи раз». Этот пистолет — продолжение моей руки: я выхватывала его бессознательно, как дышала или моргала.

И вот он лежит на столе, а я сжимаю подлокотники кресла.

— Давайте, берите его. — Голос резкий, не грубый, но уверенный.

Я умудряюсь оторвать одну руку от подлокотника. Я употребляю все силы, чтобы протянуть ее вперед. Рука не хочет слушаться, и небольшая часть меня, совсем маленькая часть, которая способна спокойно анализировать обстановку, не может поверить, что такое происходит. С каких пор действие, которое для меня является почти рефлексом, превратилось в сизифов труд?

По моему лицу течет пот. Все тело трясется, зрение ухудшается. Мне трудно дышать, еще немного — и я впаду в панику. Рука трясется, как дерево в ураган. Судорога захватывает мускул за мускулом, рука напоминает змею. Она все приближается и приближается к пистолету, вот она зависает над ним…

Я вскакиваю с кресла, и оно опрокидывается на пол.

Я кричу, я хватаюсь за голову руками и начинаю рыдать. Он добился своего. Он сломил меня, раскрыл меня, вывернул наизнанку. Я понимаю, что он поступил так, желая помочь мне, но не нахожу в этом никакого утешения, потому что в данный момент все для меня боль, боль, боль.

Я пячусь от стола к стене и сползаю по ней на пол. Я издаю стоны, напоминающие завывание. Ужасный звук. Мне больно его слышать, мне всегда было больно слышать этот звук, мне так часто доводилось слышать его в прошлом. Звук, который издают люди, потерявшие за миг всех, кого любили. Я слышала его от матерей, жен, мужей и друзей, слышала, когда они опознавали тела в морге или когда я сообщала им ужасную новость.

Странно, что мне не стыдно кричать; впрочем, в кабинете психотерапевта нет места для стыда. Все заполнено болью.

Доктор Хиллстед подходит ко мне. Он не пытается меня обнять, вообще не прикасается ко мне. Но я чувствую его присутствие. Он видится мне мутным пятном, моя ненависть к нему достигает апогея.

— Поговорите со мной, Смоуки. Расскажите, что происходит.

Голос полон искренней доброты и какого-то нового беспокойства. Я открываю рот, слова выходят из меня толчками, вместе с рыданиями.

— Я не могу так жить, я не могу так жить, нет Мэтта, нет Алексы, нет любви, нет жизни, все исчезло и…

Я смотрю в потолок, хватаю себя за волосы и выдираю две пряди с корнем. Затем теряю сознание.

Странно, что демон говорит таким голосом. Роста в нем около десяти футов, глаза агатовые, голова покрыта кричащими ртами. Чешуя на теле черная, как будто жженая. Но голос звонкий, почти с южным распевом.

— Люблю жрать души, — говорит он как бы между прочим. — Нет ничего приятнее, чем сожрать то, что предназначалось небесам.

Я лежу голая на своей кровати, привязанная серебряными цепями, тонкими, но крепкими. Я чувствую себя Спящей красавицей, по ошибке попавшей в рассказ Лавкрафта. Красавицей, которая просыпается от прикосновения к губам раздвоенного языка чудовища, а не от нежного поцелуя принца. Говорить я не могу, во рту кляп из шелкового шарфа.

Демон стоит у меня в ногах, за кроватью. Он полон спокойствия и ощущения власти, в глазах у него гордость охотника, привязавшего оленя к капоту своей машины.

Демон размахивает зубчатым ножом десантника, нож кажется удивительно маленьким в огромных когтистых лапах.

— Но мне нравится, когда души хорошо приготовлены, приправлены специями! У твоей чего-то не хватает… Может, немного агонии или боли посильнее?

Его глаза становятся пустыми, черная слюна, напоминающая гной, течет по подбородку и капает на огромную чешуйчатую грудь. Он этого не замечает, и это ужасно. Он улыбается похотливой улыбкой, демонстрируя острые зубы, и игриво грозит мне когтистым пальцем.

— У меня есть здесь кое-кто, любовь моя. Моя сладенькая Смоуки.

Он отступает в сторону, и я вижу моего принца, того самого, чей поцелуй будит меня в других снах. Моего Мэтта. Мужчину, вместе с которым я жила с той поры, как мне исполнилось семнадцать. Он обнажен и привязан к стулу. Его долго и жестоко били. Били так, чтобы причинить боль, но не убить. Такое избиение кажется бесконечным, оно убивает надежду, хотя тело продолжает жить. Один глаз распух и заплыл, нос сломан, за месивом окровавленных губ видно, что несколько зубов выбито. Нижняя челюсть деформирована. Сэндс поработал над Мэттом и ножом. На груди и вокруг пупка глубокие порезы. И кровь. Лужи крови повсюду. Кровь Мэтта течет и булькает при каждом его вздохе. Демон разрисовал кровью живот Мэтта, чтобы поиграть в крестики и нолики. Я вижу, что нолики выиграли.

Я вижу глаз Мэтта, тот, что способен видеть, в нем отчаяние, которое наполняет меня жгучей тоской. Я начинаю выть. Вой идет откуда-то изнутри, душераздирающий звук, ужас, выраженный в звуке. Вой урагана, готового разрушить мир. Я чувствую ярость, равную по силе взрыву атомной бомбы. Это ярость безумия, кромешный мрак подземной темницы. Затмение души.

Я визжу, как животное перед закланием. От визга горло вот-вот разорвется на кровавые ошметки, а барабанные перепонки лопнут, я рвусь из своих пут с такой силой, что цепи врезаются в кожу. Глаза вылезают из орбит. Будь я собакой, на моих губах появилась бы пена. Я хочу одного — разорвать путы и убить демона голыми руками. Я хочу, чтобы он не просто умер, я хочу выпотрошить его, разорвать на части, чтобы его невозможно было узнать. Я хочу расщепить его на атомы и превратить его в туман.

Но цепи слишком крепкие. Они не рвутся. Они даже не ослабевают. Демон следит за моими потугами с большим интересом. Его рука лежит на голове Мэтта — чудовищная пародия на отцовский жест.

Демон сотрясается от хохота, и рты у него на голове принимаются мяукать в знак протеста. И снова он говорит голосом, не соответствующим его внешности:

— Давай, давай! Жарить-парить, печь-варить. — Он подмигивает. — Ничто так не улучшает вкус героической души, как капелька отчаяния… — Пауза, затем в голосе появляются нотки извращенного сожаления. — Не вини себя за поражение, Смоуки. Даже герой не может все время побеждать.

Мэтт смотрит на меня. Взгляд у него такой, что хочется умереть. В этом взгляде нет ни боли, ни ужаса. Он полон любви. Мэтт сумел на мгновение вытолкнуть демона из спальни, и в ней остались только мы, он и я.

Одним из достоинств продолжительного брака является способность супругов передавать друг другу одним взглядом все — от легкого недовольства до сути жизни. Эта способность вырабатывается в процессе единения душ. Мэтт, глядя на меня единственным прекрасным глазом, посылает три сообщения: «Мне очень жаль», «Я тебя люблю» и «Прощай».