— Все очень просто, Смоуки, душечка. Пусть все шрамы будут на одной стороне лица. Мне нравится думать о вас как о красотке, когда я вижу вас в профиль, и как о чудовище, если взглянуть с другой стороны. Значит, слева. Один разрез, от глаза до уголка вашего прекрасного рта.

— И если я это сделаю, ты отпустишь Элайну?

— Как сказал. — Он пожимает плечами. — Разумеется, я могу и соврать.

Я колеблюсь, но затем поднимаю нож. Собственно, вопроса никакого не было. Зачем откладывать?

«Не откладывай, сделай это сегодня! — хихикает сумасшедшая Смоуки. — Режь себя, и получишь в подарок микроволновку!»

Я приставляю кончик ножа к щеке под левым глазом, чувствую, какой нож холодный. «Смешно», — думаю я. Ничто не ощущается таким холодным, таким бесчувственным, как нож у твоей плоти. Нож — идеальный солдат, он выполняет любой приказ, и ему наплевать, для чего его используют, ему бы только резать.

— Режьте глубже, — говорит Хиллстед. — Чтобы я увидел кость.

Джозеф Сэндс хотел, чтобы я коснулась его лица. Питер Хиллстед хочет, чтобы я коснулась своего собственного лица, и я это делаю, я режу решительно и глубоко. Боль жуткая. Лезвие острое, как бритва, оно взрезает щеку без колебаний. Рана длинная, много крови. Она потоками стекает мне на губы. Я пробую мое собственное вино.

Дракон кричит.

Хиллстед смотрит как завороженный. Один видный мне глаз расширен. Он наслаждается. Удовлетворяет жажду крови.

Я даю ему время получить удовольствие.

Затем я показываю на него ножом:

— Так как? Могу я освободить Элайну?

Его глаз все еще расширен. Кровь капает с моего подбородка, и глаз следит за ней.

— Питер. — Взгляд неохотно отрывается от крови. — Могу я ее освободить?

Морщинки у глаза. Хиллстед снова улыбается.

— Ну… — говорит он, продолжая тянуть время. — Нет. Не думаю. Нет.

Я одновременно ощущаю отчаяние и презрение.

— Можно было заранее догадаться, — говорю я. — Если бы ты хотел быть оригинальным, то отпустил бы Элайну. А пойти на попятный — так ведь я этого и ожидала.

Он пожимает плечами:

— Всем не угодишь.

— Ты все еще можешь угодить мне, Питер.

— Это как?

— Умереть, Питер. Умереть.

«Смелые слова», — думаю я. Но по-прежнему боюсь поднять пистолет.

Он смеется:

— Это понятно, Смоуки. Теперь давайте займемся делом. — Он одной рукой хватает Бонни за шею. В другой — нож. Он все еще у горла девочки. — Вы дали мне то, что я хотел. Пора заканчивать.

Я роняю нож. Он следит, как нож падает со звоном на пол.

Я тоже слежу за ножом, завороженная металлическим блеском и пятном крови на таком остром лезвии.

Я говорю:

— И как все должно закончиться, Питер?

— Вы же знаете, Смоуки, тут мало вариантов. Или так, или иначе.

Я смотрю на него. Я существую на двух уровнях. Одна часть меня смотрит на Хиллстеда, слушает его, отвечает. Другая все напрягается и напрягается, стараясь расслышать голос.

— Что это значит, «так или иначе»?

Снова морщинки у глаза.

— Я собираюсь перерезать Бонни горло, Смоуки. Я буду считать до десяти и затем разрежу ей горло от уха до уха, получится такая широкая мокрая ухмылка. Конечно, если вы не убьете меня до того. — Нож шевелится. — В любом случае, что бы ни случилось, я уверен: вы застрелите меня, я умру. Значит, первый вариант: вы убиваете меня дотого, как я перерезаю Бонни горло, и она остается жить. А второй вариант? — Он бросает взгляд на пистолет в моей руке. — Снова Алекса. Бонни умирает, потеряна еще одна дочь. Все равно вы меня убиваете… но слишком поздно, слишком поздно.

Вот теперь я слышу голос.

«Мама».

— Все, что от вас требуется, милая Смоуки… — Появляется его голова. Он ухмыляется. — Давайте я помогу вам в последний раз.

«Послушай меня, мама. Ты можешь это сделать. Все будет хорошо».

Внутри меня возникает огромная неподвижная пустота.

— А пошел ты!

— Не думаю. — Он улыбается шире. — Смотрите не ошибитесь, Смоуки. Я даю вам десять секунд, потом я ее убью. Взмахну ножом и перережу тоненькое горлышко. У вас единственный шанс — пристрелить меня. Разумеется, вы можете промахнуться и вместо меня убить девочку, точно так же, как вышло с Алексой. Вы можете застрелить еще одного ребенка.

С моего лица течет кровь. Я вижу только глаза Бонни.

Но душу мою заполняет Алекса.

Я вдруг вспоминаю все то прекрасное, что было в моей дочери. Сразу все. Каждый момент, когда я видела ее улыбку, прижимала ее к себе, вдыхала аромат ее волос. Каждую слезу, которую я утирала, каждый ангельский поцелуй, который она мне дарила. В последнее время я все чаще ее вспоминаю. Но эти воспоминания в тысячу раз более живые. В миллион раз.

Все ушло, ушло навсегда.

— Будет вам, агент Барретт. Я начинаю считать.

Я плыву в океане слез, и у этого океана нет берегов.

Снова всплывает проклятый вопрос: «Будет моя рука трястись, если я направлю пистолет на себя?» Можно и так кончить. Легко. Быстро.

Конец воспоминаниям. Я жажду этого больше, чем всего остального, — не знать прошлого.

— Вы были моим Абберлайном, Смоуки. Вы должны радоваться, вы лучшая из лучших. Никому не удалось поймать ни одного из нас за весь период, прошедший со времени моего предка. Я аплодирую вашему трюку с плотью в банке. Хоть это и очевидная ложь, я должен признать: вы меня разозлили. А поимка Роберта… Что же, он оказался растяпой, так что ничего гениального в этом вашем подвиге я не нахожу. Но вы одаренный человек, Смоуки, дорогуша. Очень одаренный.

Я его еле слышу. В моих ушах шум, готовый затопить весь мир. Это я бью по себе кулаками, пока не разбиваю их в кровь. Это я захожусь в вечном крике. Это я вою, матерюсь и умираю…

«Мама!»

Шум стихает.

Тишина.

Я вижу ее краем глаза. Но я не могу взглянуть на нее. Нет.

Мне слишком стыдно.

«Все хорошо, мама. Все хорошо. Ты только должна помнить одну важную вещь».

«Что именно? Что я подвела тебя? Что я тебя убила? Что я живу, а ты нет? И что — хуже всего — жизнь продолжается?»

Меня затопляет стыд, он всюду, в самых моих глубинах.

Это боль, невероятная и бесконечная.

«Ну вот, приехали, — думаю я. — Финал. Место, где я терплю полную неудачу. Где я ухожу во тьму».

Я начинаю терять сознание.

Но тут Алекса улыбается.

Ее улыбка ярче солнца. Ослепительный свет.

«Нет, мама, вспомни про любовь».

Такое впечатление, что кто-то нажал на кнопку «пауза». Вся боль, весь стыд уходят.

Теперь царит неподвижность.

Сердце отбивает проходящие моменты: тук, а потом еще раз тук.

Прямо передо мной стоит Алекса. Это уже не расплывчатый силуэт или короткий эпизод сна.

Моя прекрасная Алекса стоит передо мной в сияющем круге.

— Привет, мам, — говорит она.

— Привет, детка, — шепчу я.

Я знаю, что на самом деле ее здесь нет. Но одновременно я знаю, что она здесь.

— Ты должна выбрать, мамочка, — тихо говорит она. — Раз и навсегда.

— Что ты имеешь в виду, солнышко?

Она наклоняется вперед и хватает меня за руки. Он нее исходит нежность, она охватывает меня.

—  Жить,мамочка.

Я по опыту знаю, что правда являет себя без фанфар, но происходит это мгновенно и меняет все вокруг. Настоящая правда всегда проста.

Выбор между жизнью и смертью — это выбор между Алексой и Хиллстедом.

Между Мэттом и Сэндсом.

Алекса улыбается, кивает и исчезает.

Один удар сердца — и я в своем рассудке. С этой правдой безумие меня покидает.

Время снова идет вперед.

Хиллстед что-то говорит, но я не могу разобрать. У меня впечатление, что я нахожусь в покоях молчания. В мире, где все движется с нормальной скоростью, кроме моих мыслей, сонных и замедленных, как движения на дне плавательного бассейна.

Бонни не отводит от меня глаз с того момента, как я вошла в комнату. Они полны ужаса и доверия. Теперь я смотрю на нее. Я в своем рассудке и действительно вижу ее.