– Я хочу ей только добра, Сирена.

В его голосе уже слышались извиняющиеся нотки. Это придало Сирене уверенности, и, сделав глоток джина, она прикинула, как ей вести разговор дальше, исходя из того, что Николас все сделает для Люсинды.

Надо, чтобы муж почувствовал себя виноватым. Сирена сладко улыбнулась и заговорила вкрадчивым голосом:

– Знаю, дорогой, ты обожаешь Люсинду. И если действительно хочешь ей добра, то не посылай в частную школу. Она может возненавидеть тебя за это.

Николас склонил голову, открыв небольшую плешь на макушке, и некоторое время созерцал бежевый ковер.

– Она вряд ли понимает в ее возрасте, что лучше, а что хуже.

– Поверь, понимает, папочка.

У Люсинды был не по годам взрослый голос, точнее, интонации. Для своего возраста дочь была рослой девочкой, она рано созрела, и Николас смущенно отводил глаза, видя, как твердые маленькие грудки проступают под школьной блузкой.

– Я спускалась по лестнице и услышала свое имя. Ты сердишься на меня, папочка?

Мгновенно строгое выражение исчезло с лица Николаса, сменившись особой улыбкой, которую он приберегал исключительно для дочери.

– Конечно, нет, радость моя. Просто ты еще очень молода и не всегда понимаешь, что сулит тебе будущее.

Откинув назад свои длинные волосы – того же цвета и фактуры, что и у Сирены, – Люсинда поступила совершенно неожиданным образом. Она отбежала от Николаса и с непосредственностью подростка схватила руку матери.

– Мамочка понимает. Я знаю, она понимает. Она тоже ненавидела в детстве частную школу. Даже пыталась дважды сбежать оттуда.

Сирена сжала руку дочери, чувствуя, что в их отношениях что-то изменилось. Впервые Люсинда обратилась к ней за поддержкой, и она не хотела подводить ее.

Мать и дочь с пониманием смотрели друг другу в глаза. Сирена заговорила решительным голосом.

– Думаю, если удастся, Люсинду стоит устроить в Лондонскую школу драматических искусств.

Николас с негодованием посмотрел на жену, потом перевел взгляд на дочь. Их лица были полны решимости.

– Только через мой труп, – зарычал он, возмущенный предательством Люсинды. И прибавил столь же категорично, хотя и более спокойным тоном: – И прошу не забывать, кто оплачивает все расходы.

Через шесть недель Люсинда уехала в «Гастингс», школу, где учились творчески одаренные юноши и девушки. Так был достигнут компромисс.

Николас поначалу возражал и против «Гастингса», сдался он только после того, как эту идею неожиданно поддержала его мать.

Утром того дня, когда надо было уезжать в школу, Люсинда проснулась очень рано под шум дождя, барабанящего по оконному стеклу ее спальни. Люсинда лежала, вслушиваясь в мерные звуки, стараясь не думать о «Гастингсе» и о том, с чем она там встретится; еще раньше девочка решила, что сбежит оттуда при первой же возможности.

Только так она могла наказать отца, которого возненавидела со всей силой обиженного подростка, чьим планам нанесли сокрушительный удар.

Громко зевая, Люсинда выбралась из постели и распахнула шторы. Ее даже обрадовало, что день такой пасмурный, солнечная погода не подходила бы к данному случаю.

Большую часть утра она провела в своей комнате, валяясь на кровати и бесцельно перебирая вещи, не желая видеть никого из родителей. Ей нечего было им сказать – все уже было сказано.

Около двенадцати в дверь постучали, и вошла мама. У нее были красные опухшие глаза – Люсинда заподозрила, что она плакала.

– Отец хочет видеть тебя перед отъездом, Люсинда, он очень расстроен тем, что ты не разговариваешь с ним. Хоть попрощайся, по крайней мере. – Сирена всматривалась в лицо дочери, сожалея, что не смогла уговорить Николаса пойти на уступки.

Люсинда так и не смирилась с тем, что не будет ходить в лондонскую школу. Она очень любила свой дом.

Ей будет не хватать тех вкусностей, что готовит Джун, и ее уютной комнаты с удобной кроваткой, где ей хотелось спать каждую ночь.

Через шесть дней пришло первое письмо от Люсинды – пять небрежно исписанных листков о ее жизни в «Гастингсе». Адресовано оно было Сирене.

Спальни, писала она, просторные и светлые. Кровать немного жестковата, но она не сомневается, что со временем привыкнет. У нее появилась подруга по имени Гейнор, и еще она влюбилась в педагога по актерскому мастерству. У него длинные волосы, и он убирает их в «хвост». Еда омерзительна, но это к лучшему – она не потолстеет. Только теперь она понимает, что жизнь в Рэдфорде была тюрьмой.

Сирену обрадовала та легкость и веселость, которые пронизывали письмо. Она ответила дочери в тот же день, написав, как их мопс Перси удачно выступил в драке с овчаркой, которую повстречал в Гайд-парке. Упомянула и о том, что Николас уехал по делам, но вернется к приезду дочери на уик-энд, который положен ей через три недели. К своему удивлению, она исписала четыре страницы и в конце вывела «чао» – обычное прощание Люсинды.

Николас отказывался говорить о Люсинде, и Сирена понимала, что еще не подошло время возобновлять разговор все на ту же тему. В свое время он сам заговорит об этом.

Сама Сирена в отсутствие Николаса проводила ночи с Робином – молодым брокером, очень привлекательным, о чем сам он прекрасно знал.

До Робина у нее была интрижка с Дэвидом, творческой личностью из Шефердз-Буша. Она дала ему отставку, как только он стал предъявлять на нее особые права, требовал, чтобы она ушла от Николаса и перебралась в его грязную студию.

Сирена получала большое удовольствие, трахаясь с Дэвидом на неприбранной кровати, куря отличную марихуану и разбавляя растворимый кофе бренди, который пила из чашек с отбитыми ручками. Но вся эта экзотика – не чаще одного раза в неделю.

Мысль о том, чтобы вести такую жизнь постоянно, приводила ее в ужас, хотя она и была влюблена в художника.

Любовь? Сирена часто размышляла, что же это такое, особенно часто такие мысли посещали ее после неудачного секса. Неужели та похоть, которую испытывали к ней мужчины, и есть любовь? Они много говорили о своих чувствах, но она-то знала, что они просто хотят забраться к ней в постель.

А может, любовь – то, что нашла в своем новом браке Рейчел Сойер, – тихое семейное счастье с исключительно скучным поэтом, которому с большим трудом давалось стихосложение?

То, что было у ее родителей, тоже нельзя назвать любовью. Они провели жизнь, почти не разговаривая друг с другом, и это гнетущее молчание было страшнее самых яростных ссор.

Их отношения с Николасом тоже нельзя назвать любовью. Этот брак по расчету ничем не отличался от супружеств их друзей. Сирена исполняла роль матери, хозяйки и, по случаю, любовницы. Николас обеспечивал тот уровень жизни, к которому она привыкла и который не хотела менять.

И все же в глубине души, где она похоронила прошлое, Сирена знала, что любовь, настоящая любовь, коснулась ее лишь однажды. И этот краткий миг как старая черно-белая фотография, понемногу стирался в ее памяти, воспоминания о нем становились зыбкими и нечеткими.

Один день любви. Неужели это все, что она заслужила? – задавала Сирена себе вопрос.

И с тоской думала: неужели в ее жизни ничего подобного больше не будет?

– Я не верю своим ушам, Николас. Ты продал Редби-Холл, не посоветовавшись со мной?

Сирена, сидя за столом в купальном халате, уже собиралась приняться за яйцо, когда Николас сообщил ей это ошеломляющее известие.

– Ты всегда предпочитала жить в Лондоне, Сирена, – напомнил ей Николас. – И ответь положа руку на сердце, сколько раз ты говорила, что терпеть не можешь Редби-Холл.

Этого отрицать она не могла.

Сирена никогда не любила деревню и все связанные с ней атрибуты сельской жизни, вроде прогулок верхом и скучных чаепитий у соседей. И все же – продать Редби-Холл, ничего ей не сказав? Сирена вскипела от негодования.

– То, что я терпеть не могу деревню, Николас, еще не повод, чтобы продавать нашу самую крупную недвижимость.