Принцесса Александра тоже была довольна своей новой семьей и, как не без удовольствия отмечала позже королева, за день до свадьбы пошла вместе с женихом и его матерью в усыпальницу принца Альберта. «Я открыла дверь и провела их внутрь, — вспоминала она. — «Сейчас он благословит вас», — сказала я и соединила их руки. Это был очень трогательный момент, и мы все это почувствовали».
По словам леди Огасты Брюс, королева была занята своими грустными мыслями даже в день свадьбы. Правда, она сфотографировалась вместе с молодоженами, но смотрела не на них, а на мраморный бюст принца Альберта. Кроме того, королева решила, что не поедет с ними в церковь, чтобы не нарушать уже привычный для нее траурный обряд и не портить настроения молодым. Она по-прежнему носила черное длинное платье и траурную шляпу с длинной белой вуалью. А в день свадьбы она прикрепила орден Подвязки, с которым никогда не расставался ее любимый муж, и надела на шею крошечную миниатюру с изображением его «благородного лица». В церковь она прошла тайным путем и устроилась справа от алтаря в небольшом кабинете, где ее никто не мог видеть. Это место было построено еще королем Генрихом VIII специально для того, чтобы Екатерина Арагонская могла наблюдать за церемонией посвящения в рыцари ордена Подвязки.
Леди Огаста Брюс вспоминала позже, что, сидя в этом кабинете, королева постоянно нервничала, ерзала на стуле, поправляла платье и с меланхоличным выражением лица наблюдала за происходящим. А когда орган заиграл первый гимн, и Дженни Линд исполнила хорал, сочиненный принцем Альбертом, королева посмотрела в окно, где во дворе церкви стоял посвященный мужу мемориал, и еще больше загрустила. Придворный капеллан Чарльз Кингсли видел, как королева запрокинула назад голову и на ее лице проявились признаки невыразимой боли. Настоятель Королевской церкви Норманн Маклауд, который стоял рядом с Кингсли, тронул его за рукав и прошептал с тяжелым шотландским акцентом со слезами на глазах: «Посмотрите, она молится о его душе!»
А в главном зале конгрегации, расположенном под тайным кабинетом королевы, все шло своим чередом. Дочери королевы обливались слезами, архиепископ Кентерберийский с трудом произносил все шесть христианских имен невесты, а восемь подружек невесты были, по словам леди Джералдин, «довольно неуклюжими», чем подчеркивали совершенство невесты. Да и рыцари ордена Подвязки не отличались ловкостью и прытью. Они столпились в узких проходах между рядами, вместо того чтобы проходить по нему чинно, с достоинством и по два человека, а не толпой. Отличился даже Бенджамин Дизраэли, который неосторожно посмотрел сквозь свои очки на кабинет королевы, а та насупилась, давая понять, что не следует обращать на нее внимание. Позже он признался своему другу, что от испуга не посмел еще раз надеть очки и больше даже не посмотрел в сторону алтаря.
Однако все прошло нормально, и только один момент вызвал некоторое замешательство у присутствующих. Четырехлетний племянник жениха и будущий кайзер Германской империи Вильгельм II, который был наряжен в одежду шотландских горцев, почему-то решил несколько оживить затянувшуюся, по его мнению, брачную церемонию, выковырнул большой топаз из своего кинжала и швырнул его в хор. Этот беспокойный мальчуган уже успел отличиться в гостях, когда во время поездки в карете сорвал шляпу с головы своей тети и выкинул ее в окошко. А королеву он поразил беспримерно фамильярным обращением «голубушка». Теперь же он снова устроил свалку, пытаясь справиться со своими дядюшками — принцем Альфредом и принцем Леопольдом, — которые решили призвать мальчика к порядку и обуздать его совершенно неукротимый нрав. В ответ он изловчился и укусил обоих за ноги.
После церемонии венчания был устроен праздничный обед для всех королевских гостей, но королева на этом обеде не присутствовала и предпочла поесть без посторонних. Примерно в четыре часа дня она из окна наблюдала за тем, как королевская карета увезла молодоженов в Виндзорский дворец. Когда молодые уехали, она медленно спустилась вниз, вошла в усыпальницу мужа и долго молилась там в гордом одиночестве и в тишине «этого благословенного места».
Молодожены провели медовый месяц в Осборне, а когда вернулись в Виндзор, королева с удовлетворением отметила, что они заметно похорошели. «Аликс выглядела за обедом чрезвычайно милой и обаятельной, — записала королева в дневнике, — а Берти просто сиял от счастья».
Однако она была очень недовольна молодыми, когда они, как, впрочем, и большинство жителей страны, откровенно поддержали Данию в ее затянувшемся конфликте с Германией из-за принадлежности герцогства Шлезвиг-Гольштейн, которое в течение многих лет находилось под управлением королей Дании, но в последние годы стало объектом притязаний со стороны Германской империи. Эта проблема оказалась настолько сложной и запутанной, что премьер-министр лорд Пальмерстон вынужден был признать, что во всем мире только три человека могли разобраться в ней и предложить разумное решение: покойный принц Альберт, какой-то немецкий профессор, который, к сожалению, сошел с ума, и он сам. Правда, при этом лорд Пальмерстон откровенно сказал, что уже не помнит, в чем, собственно говоря, заключается суть конфликта. Было совершенно ясно, что королева Виктория безоговорочно поддерживала Германию, не без оснований полагая, что большинство населения является немецким по происхождению и, стало быть, Германия имеет все права претендовать на эту территорию. Точно так же, по ее словам, поступил бы и принц Альберт. Для доказательства своего мнения королева провозгласила, что «германский элемент» в населении герцогства должен получить наибольшую поддержку со стороны Англии, поскольку это фактически вторая родина покойного принца-консорта и самой королевы. Кстати сказать, королева очень огорчалась, что принц Уэльский предпочитал не пользоваться немецким языком и вообще избегал всего, что напоминало о его далеких германских корнях. На то, что принц Уэльский всегда писал письма принцессе Александре «исключительно по-английски», она жаловалась даже старшей дочери. «Я надеюсь, — писала она кронпринцессе после того, как принц Уэльский посетил ее в Берлине, — что ты сможешь как можно больше германизировать Берти».
А принцесса Александра, естественно, симпатизировала Дании и часто высказывала свое возмущение военным вторжением немецких войск на ее родину. Словом, она строго придерживалась антигерманских настроений и не считала нужным скрывать это. А муж поддерживал ее и даже не пытался уступать матери. «Эта ужасная и бессмысленная война, — писал принц Уэльский вдове своего бывшего воспитателя миссис Брюс, — навсегда останется самым темным пятном в истории Пруссии. И я считаю большой ошибкой нашего правительства, что оно до сих пор не вмешалось в этот конфликт».
«Эта ужасная война в Дании, — писал принц Уэльский лорду Спенсеру, — причиняет нам с принцессой массу неприятностей, а поведение Пруссии и Австрии просто возмутительно». Следует сказать, что подобные ремарки были адресованы отнюдь не только его друзьям. Посол Пруссии в Англии, несговорчивый и упрямый граф Бернсторфф, Неоднократно жаловался на поведение принца Уэльского и даже направлял официальные ноты протеста, в которых намекал на антигерманские настроения его супруги. А принцесса Александра демонстративно перестала разговаривать с графом Бернсторффом после того, как тот столь же демонстративно отказался поднять бокал за здоровье короля Дании.
Принц Уэльский и принцесса Александра твердо решили давать отпор всем, кто пытался заставить их замолчать. Даже королева ничего не смогла поделать, чтобы удержать их от соответствующих политических высказываний. А принц Уэльский не только откровенно высказывал свои мысли, но и щедро делился ими с представителями парламентской оппозиции.
Он даже предложил стать посредником между Лондоном и Копенгагеном в деле урегулирования вооруженного конфликта, однако после переговоров с королевой кабинет министров отнесся к такому предложению с «крайней осторожностью». «Боже мой, — жаловалась королева своей старшей дочери в Германию, — если бы только жена Берти была немкой, а не датчанкой! Как это ужасно, когда родной сын стоит на противоположных позициях и тем самым преумножает мои страдания».
