Еще несколько подобных, впрочем, весьма невинных эпизодов переполнили чашу терпения цесаревича. Они служили лишь внешним выражением развернувшейся внутренней борьбы за преобладающее влияние. За всем этим стояло будущее России, ибо императрица Екатерина дряхлела, а ее фавориты не обладали качествами незаменимых управителей.

Осмелевший Вадковский, который добился расположения Нелидовой, прямо заявил цесаревичу, что его преданные друзья недовольны семейством Бенкендорфов, их ролью в политике Малого двора.

— Ваше высочество, — нашептывал Вадковский, — на чужой роток не накинешь платок. Вами пытаются манипулировать в собственных целях. Павловск, где в доме Бенкендорфов даются роскошные балы, выступает чуть ли не соперником Гатчины. Гатчину выставляют казармой, где секут солдат за пустую провинность и кормят впроголодь постной кашей.

— Ну, это вранье! Кто в это поверит! Солдат у меня сыт и доволен. Никогда и нигде в России солдаты не жили так вольно и сытно, как в моем гарнизоне. Гвардия Гатчины за меня!

— Все так, ваше высочество. Я-то знаю! Но вам не дают возможности полностью проявить самостоятельность. Полковник Бенкендорф стоит одной ногой здесь, а другой в Павловске. Их дом — центр немецкой партии. Мадам Бенкендорф дурно действует на великую княгиню, вашу любезную супругу. Фрейлина Нелидова постоянно подвергается несправедливым нападкам и упрекам. Ее то и дело отстраняют от дежурств во дворце. Кто-то распускает слухи, позорящие и ее и вашу честь. Дело может закончиться тем, что Нелидова покинет Петербург.

Присутствовавший при неприятном разговоре доктор Фрейганг, симпатизировавший Нелидовой, попытался все-таки сгладить остроту момента:

— Ваше высочество известен добрым нравом и безукоризненным поведением с дамами. Рыцарство вы впитали с молоком матери. Вы настоящий рыцарь — с головы до пят. Но к словам полковника Вадковского не худо бы прислушаться. Высокая нравственность и чарующая доброта великой княгини несомненны. Она умеет привлечь людей сердечным отношением, однако правда и то, что из бенкендорфовского гнезда в Павловске исходят токи, раздражающие тех, кто вам, ваше высочество, предан до гробовой доски. Эти замечания обладают чисто медицинским аспектом, а медицина, как вы знаете, играет огромную роль в придворных отношениях и в делах управления. Больные и взбудораженные люди опасны.

Между доктором Фрейгангом и доктором Беком шла упорная борьба на научном ристалище. Сам немец по рождению, Фрейганг не переставал твердить в присутствии цесаревича и наиболее доверенных приближенных:

— Слишком много немцев, слишком много немецкой поэзии и слишком много наперченной картофельной подливы. Это может оказаться вредным для умов и желудков.

Наперченной картофельной подливой славилась супруга коменданта Гатчинского дворца майора Ермолая Бенкендорфа.

— Вообще трудно объяснить, почему дружба с Тилли Бенкендорф занимает столь много времени и внимания великой княгини. Я хорошо помню, когда четыре года назад — в декабре месяце — она тяжело болела и не желала никого впускать к себе, кроме мадам Бенкендорф. Даже доктор Бек и доктор Крузе должны были испрашивать позволения на визит у мадам Бенкендорф, — тонко съязвил Фрейганг.

Так исподволь подготовлялось падение Тилли. Минные галереи противники рыли в разных направлениях.

Цесаревич молчал, кусая губы. Он молчал не только потому, что нечего было ответить, а скорее потому, что происходящее в Гатчине тут же становилось известно в Павловске, и великая княгиня опять плакала и просила удалить Нелидову, утверждая, что ее присутствие плохо влияет на внутрисемейную обстановку и мальчики — Александр и Константин — оттого рассеянны и не прилежны в занятиях.

Надо было поступать решительно. Если не прогнать Тилли, он потеряет в конце концов Нелидову. На каждое дежурство Нелидова в сумочке приносила прошение об отставке.

— Вполне возможно, что потребуется резолюция мадам Бенкендорф, — жаловалась окружающим Катенька.

И тогда цесаревич взорвался:

— Считайте, что ее нет в Петербурге!

Расставаться, однако, с Христофором Бенкендорфом трудно и глупо. Он человек преданный, честный и исполнительный, что доказывал неоднократно. Великая княгиня, узнав, что муж намерен удалить Тилли прочь, непременно упадет в обморок, а затем запрется в Павловске, и ее оттуда никакими клещами не вытащишь. Но нечего делать! Приходится идти ва-банк! Мягкотелость лишь навредит. Им пожелали управлять, ему хотели предписывать линию поведения — с кем ему знаться, а с кем — нет, на нем надеялись сыграть как на флейте, императрица-мать смеется над гатчинским войском, но он всем докажет, что они ошибаются.

Бенкендорфша взяла на себя слишком много и промахнулась. Россия — не паршивенький Монбельяр. Здесь господствуют другие законы. Здесь есть куда сослать. И Петербург не Виртемберг. Тилли вылетит отсюда, как пробка из бутылки шампанского, и от него зависит, в какую сторону она полетит — в Сибирь, на Кушку или в Чечню!

Тилли ощущала надвигающуюся опасность. Очень часто цесаревич, грозно сверкая глазами и цокая подкованными ботфортами, покидал любое помещение, когда там появлялась Тилли. Ходил он нелепо, ноги не сгибал, ставил их на каблук, отчего и происходил устрашающий шум.

Но Тилли не желала складывать оружие, уступать завоеванное поле кому бы то ни было не в ее правилах, а главное — оставлять дорогую подругу в неведении бесчестно и тоже не в ее правилах.

— Екатерина Нелидова испорченная женщина, — почти ежедневно твердила она великой княгине. — Как можно так себя держать? Не понимаю! Она сознательно вносит разлад в твою семью. Святая давно бы удалилась прочь и не доставляла бы повелительнице столько хлопот. Нет, я не так наивна, чтобы верить в чистоту их отношений. В какое положение ставят тебя? Как он смеет тебя упрекать и подозревать в том, что ты готовишь ему участь покойного отца? О чем они вечно шепчутся, черт возьми?

Великая княгиня молчала в растерянности. Ей не хотелось верить словам Тилли, но в них содержалась какая-то правда. Тилли не ошибается, Тилли знает жизнь. Она не желает ей зла. Тилли не интриганка, Тилли была ей верна в Этюпе. Горе соединило их сердца. Прошлые невзгоды сделали связь неразрывной. Она единственная ниточка, тянущаяся к прошлому, к Монбельяру, к Виртембергу. И Тилли права — все это непристойно и оскорбительно: уловки и ужимки, прогулки при луне и музыкальные вечера далеко за полночь, мимолетные прикосновения на сцене во время репетиций любительских спектаклей и жаркие объятия по ходу пьесы. Нет, нет, он обязан отказаться от Нелидовой, чего бы это ни стоило! Пусть она возвращается в Смольный.

— Бог видит правду! — благословляла ее на решительные действия Тилли. — Милая, будь твердой, у тебя нет иного выбора. Нельзя в чужой стране быть посмешищем. Такая ситуация опасна не только для тебя, но и для детей. Ты обязана повернуть ключ в замке.

И великая княгиня, преисполненная благородных чувств и надежд, повернула однажды ключ в замке спальни. Цесаревич отлично понимал, что без моральной поддержки Тилли великая княгиня не отважилась бы на подобное деяние. Жена по мягкости душевной всегда нуждалась в поддержке и одобрении. Слишком одинокой чувствовала она себя в России. Ей недоставало воли и твердости, которыми всегда славились принцессы германской крови. У Тилли воли и твердости было в избытке, но она не родилась принцессой.

Цесаревич поступил обдуманно. Он обратился с просьбой к императрице отправить полковника Бенкендорфа в Южную армию к фельдмаршалу Салтыкову. Он был уверен, что отказа не получит. Императрица в свою очередь понимала, что отсутствие Бенкендорфши ослабит Павловск и Гатчину. Отъезд Христофора Бенкендорфа отрицательно скажется на четко функционирующей там военно-административной системе — пусть миниатюрной и кукольной. На братьях Бенкендорфах там многое держалось. Спайкой гатчинцы славились, и никакие насмешки императрицы над прусскими военными порядками, никакая ирония по поводу формы солдат и офицеров, никакое обращение к здравому смыслу и рассуждения, что русскому человеку глупо навязывать «обряд неудобь-носимый», не оказывали действия. Розовощекие внуки Александр и Константин рвались из Царского Села в Гатчину, как соколы, с которых сняли колпачки. Барон Штейнвер — первая скрипка в гатчинском оркестре, опиравшийся на Аракчеева, Бенкендорфов, Вадковского и прочих, — занимал то место в сердце цесаревича, которое некогда отвоевал в сердце Петра Великого Лефорт. Штейнвера цесаревич очень ценил и слушался во всем, что касалось экзирцермейстерства. Штейнвер был человек серьезный, хотя и не лишенный недостатков. Армию он понимал как безотказную машинерию, в чем был свой смысл. С удалением Бенкендорфа монолитная шеренга офицеров-гатчинцев поредела бы, а следовательно, представляла бы меньшую опасность.