— …вопреки князю Куракину, который хочет меня уверить, что это был сон, виденный мною во время прогулки по улицам. Я сохранил воспоминание о малейшей подробности этого видения и продолжаю утверждать, что это было видение. Иной раз мне кажется, что все это совершается еще и сейчас передо мною. Я возвратился во дворец изнеможенный, как бы после долгого пути, и с буквально отмороженным левым боком. Потребовалось несколько часов времени, чтобы отогреть меня в теплой постели, прикрытого одеялами. Надеюсь, что рассказ мой обстоятелен и что я недаром задержал вас.

— Знаете ли вы, ваше высочество, что эта история значит? — спросил герцог де Линь.

— Она значит, что я умру в молодых летах.

Дословно он выразился: «J’ai mourai jeune». И действительно, он погиб в сорок семь лет, а предрекал, что проживет на свете сорок пять! При подобных обстоятельствах ошибка несущественная.

— Извините, если я не разделю вашего мнения, — возразил герцог де Линь. — Ваша история доказывает, несомненно, две вещи: во-первых, что не следует гулять ночью, когда хочется спать, и, во-вторых, не следует прикасаться к стенам, едва оттаявшим, в таком климате, как у вас. Другого заключения я из этого вывести не могу; что же касается вашего знаменитого прадеда, то призрак его, извините меня, существовал лишь в вашем воображении, а воображение возбуждали, быть может, прочитанные книги. Я уверен, что одежда ваша была запачкана пылью от стен домов с левой стороны. Не правда ли, князь? — закончил герцог де Линь, повернувшись к Куракину.

Слова герцога де Линя не вызвали ни протеста, ни одобрения, и вскоре все разошлись по комнатам. Через месяц с небольшим, когда цесаревич и великая княгиня в сопровождении Бенкендорфов и баронессы Оберкирх гуляли в садах Этюпа, пришла депеша с извещением об открытии памятника великому прадеду на брегах Невы. Когда Бенкендорф читал вслух депешу, он одновременно увидел, как цесаревич приложил палец к губам и сильно побледнел. Перед отъездом из Монбельяра он шепнул Lane, когда великая княгиня и Тилли уже сели в карету:

— Это сказка, придуманная, чтобы просто напугать вас.

Иными словами: «C’est un conte. a dormir, debout c’est une tolie, une extravagance pour m’amuser».

Но Бенкендорф так не думал. Слишком много совпадений. Как военный человек, он знал им цену. За совпадениями всегда стояла истина. В 1800 году перед Михайловским замком за несколько месяцев до убийства бедного Павла установили второй памятник Петру Великому. Прекрасный и неоцененный, надо сказать, памятник! Всадник и лошадь исполнены сдержанности и благородства. Он никуда не скачет и никуда не летит. Таинственная улыбка блуждает по смуглому, опаленному огнем лицу. Взор сверкает из-под военной шляпы. Среди листвы или в переплетениях облетевших веток его можно и не заметить сразу. Он невелик размером и появляется почему-то неожиданно, как призрак. Еще одна странная подробность. Статуя была отлита намного раньше, чем цесаревич и Куракин прогуливались ночью по улицам Санкт-Петербурга.

Соединение первой и второй Западных армий произошло в районе Смоленска, всемерно сейчас укрепляемого. Барон Винценгероде, оставив вместо себя полковника Бенкендорфа, отправился в город Духовщину для принятия под команду Казанского драгунского и трех казачьих полков. В его задачу входило также наладить сообщение между главной армией и корпусом графа Витгенштейна, который прикрывал дорогу на Петербург. Захват фуражиров и всяческие мелкие помехи французам вызвали в отряде немедленное желание войти в соприкосновение с неприятелем по-настоящему, и барон Винценгероде повел людей встык между Поречьем и Велижем. Нервы у всех были напряжены до предела. Коварство и вероломство Бонапарта вызывали всеобщее негодование. Россия ожидала сражения с Францией с замиранием сердца. Но когда корсиканец переправился через Неман и нашествие стало историческим фактом, многие ужаснулись, поняв по начальным сводкам, сколько неслыханных бедствий оно принесет любезному отечеству.

Казачий офицер хорунжий Ревунов рассказал Бенкендорфу на марше, как он удивился, впервые увидев солдат в неизвестной форме на нашем берегу.

— Я подскочил к ним и спросил: кто вы такие? И чего вам здесь надобно?

Старший по званию, в шикарном, золотом расшитом мундире и, очевидно, поляк, гордо воскликнул:

— Разве вы ослепли? Мы — французы!

Ревунов все-таки не поверил: войны вроде никто не объявлял, а Франция, чай, не близко отсюда. Вдобавок офицер говорил на ломаном русском языке с варшавским акцентом.

— Зачем же вы пришли в Россию? — спросил Ревунов.

И тут на него посыпалось со всех сторон и по-польски, и по-французски, и по-немецки. Кое-что он разобрал:

— Воевать с вами!

— Взять Вильну!

— Выгнать царя из Москвы!

А один сапер с сумкой, из которой торчали инструменты, крикнул яростно:

— Освободить, в конце концов, Польшу, черт побери!

Ревунов повернул коня и ускакал. По нему трижды стреляли, но он спешился и кинулся в зеленую мокрую от росы рожь, отогнав коня подальше. Тем и спасся.

— У них глаза горели ненавистью, как у голодных волков, — подытожил впечатления хорунжий.

Везде виднелись следы нашествия жестокого врага. Сожженные избы, ограбленные крестьянские дворы зияли выбитыми воротами, церкви осквернялись с особой изощренностью.

— Смотри, князь, что делают культурные европейцы, — позвал Бенкендорф ротмистра Сержа Волконского.

Картина, представшая перед глазами, не могла не ужаснуть. Пятеро молоденьких девушек в исподнем лежали, зарубленные, вповалку на земляном полу. Что они пережили перед смертью, нетрудно было догадаться. Естественное отвращение к описанию надругательств не позволяет дать более полное представление об извращенности солдатни.

Волконский схватился за голову и побежал прочь. Потом он долго стоял, прижавшись лбом к седлу.

— Остынь, Серж. Война, по сути, еще не началась, — сказал Бенкендорф. — Рубили палашами — значит, драгуны!

Барон Винценгероде скомандовал построение, и они сели на лошадей. В первые же дни войны сотоварищей по флигель-адъютантству полковника Бенкендорфа и ротмистра князя Волконского втянул водоворот событий, так как они оба находились в непосредственной близости к государю. Судьба связала приятелей надолго, и они пережили вместе очень трудные дни, успев хорошенько узнать друг друга. Еще до нашествия они сошлись тесным кружком, когда Бенкендорф возвратился из Парижа при довольно романтических обстоятельствах с дамой под густой вуалью. Но романтика не помешала по приезде собрать добрых товарищей и зачитать оригинальный проект для подачи государю, основанный на впечатлениях, полученных в наполеоновской столице. Бенкендорф там увидел, какую истинную пользу приносит жандармерия, водворяя спокойствие, чистоту и порядок по всей стране.

Волконский перед чтением, опустив ладонь на эполет Бенкендорфа, произнес несколько прочувствованных слов:

— Кристальная душа Александра, светлый его ум искренне верят, что жандармерия, созданная на честных началах людьми нравственными и смышлеными, может стать полезной и царю и отечеству.

Бенкендорф в проекте утверждал, что для управления державой образование такой целой отрасли соглядатаев принесет несомненную пользу. Он приглашал присутствующих и их друзей вступить в новую когорту добромыслящих. Однако проект, представленный государю, по сути, отвергли. Серж Волконский и Бенкендорф часто возвращались к нему в недели, предшествующие войне, словно предчувствовали, с какими явлениями русской жизни вскоре предстоит столкнуться.

Волконского судьба бросила в огонь сражения едва ли не раньше, чем Бенкендорфа. Его первым государь послал доставить высочайшее повеление второй Западной армии князя Петра Багратиона — идти через Могилев и Оршу на соединение с генералом Барклаем-де-Толли. И Волконский поскакал с верными казаками и драгунами, стараясь не попадаться маячившим на горизонте французским разъездам. Руки чесались вступить с ними в стычку и захватить хотя бы одного неприятеля. Позднее Волконский узнал, что, не имея ни от него, ни от князя Багратиона никакого положительного уведомления, послал с точно таким же приказом Бенкендорфа, а за ним вдогон — генерал-адъютанта барона Винценгероде. Кто-то из трех должен был добраться. Добрались все трое, только в разное время, ибо Волконскому пришлось пропустить целую колонну французов, шедшую наперерез.