Христофор Бенкендорф не раз присутствовал при обсуждении в узком кругу линии поведения, избранной принцем Датским. Острый интерес, возбуждаемый шекспировской трагедией, легко понять, если иметь в виду несколько обстоятельств. Они помогают понять, почему Христофор Бенкендорф порекомендовал молодой жене — любительнице Гёте и Шекспира да и остальной международной изящной словесности, а также театральных представлений — лучше помолчать пока о том.

Территория Шлезвига и Голштейна в XVIII веке принадлежала Дании на основании персональной унии с 1460 года. Голштейн-Готторпская династия правила в части Шлезвига до 1773 года, когда был окончательно утвержден договор, подписанный императрицей Екатериной в сентябре 1767 года, по которому она отказывалась от имени несовершеннолетнего сына от права на Шлезвиг и уступила Дании герцогство Голштейн в обмен на графства Ольденбургское и Дельменгорстское, предназначенные в пользу младшей ветви Голштейн-Готторпского дома. За великим князем Павлом Петровичем, однако, оставался титул герцога Шлезвиг-Голштейн-Готторпского, иначе он числился как бы в безродных. Едва в Копенгагене — столице древних данов — представители России поставили кряжистые подписи, Екатерина вздохнула с видимым облегчением. Ей показалось, что связь сына с окровавленной тенью незабытого отца стала слабеть. Призрак несчастного Петра III будто начинал бледнеть и растворяться, как если бы пропел трубач зари — петух. Не ведала еще она, что во глубине принадлежащей ей России этот измученный призрак с ликом разбойного яицкого казака готовился явить свой новый ужасный и лживый облик.

Карл Петр Ульрих, сын готторпского герцога Карла Фридриха и дочери Петра Великого Анны, был вызван в 1742 году ее сестрой бездетной императрицей Елизаветой в Санкт-Петербург и определен наследником престола. Так Голштейн-Готторпы и проложили собственную династическую линию в имперском доме Романовых. В их жилах текла мятежная нарышкинская кровь. А кровь лицемерных и жестоких Милославских просочилась сквозь песок и ушла навеки, а вместе с ней и ветвь старшего соправителя Петра Великого — Ивана V, чьи потомки не сумели удержаться на постоянно колеблющемся троне. После внезапной кончины нестарой дочери невнятного отпрыска Милославских герцогини Курляндской Анны Иоанновны, возведенной на российский престол верховниками и бездетной, несмотря на усилия герцога Бирона, так же как и Елизавета Петровна — несмотря на усилия певчего придворной капеллы Разумовского, несколько месяцев царствовал новорожденный Иван VI., сын внучки Ивана V Анны Леопольдовны и герцога Брауншвейгского Антона Ульриха. Ивана VI убили в Шлиссельбурге при Екатерине в 1764 году, когда цесаревичу Павлу Петровичу исполнилось десять лет. За это время он пережил два убийства царственных особ: отца и дальнего родственника.

Он надолго запомнил ночь, когда узнал, что подпоручик Смоленского полка Василий Яковлев Мирович сожжен обезглавленный купно с эшафотом. Смерть давно свергнутого юноши потрясла цесаревича и возбудила новую печаль и новые страхи. Если этак с ним, то почему не со мной?

Недавние кошмары, связанные со слухами о насильственной кончине отца, вновь являлись в ночной мгле. А если и его так? И головка набок? Он представлял себе отца именно со свернутой набок головой.

Не проходило ни единого дня, чтобы цесаревич не поминал, как материнский прихвостень Панин ворвался в спальню, цепкими руками выхватил его из тепленькой душноватой постельки и вынес, прижимая и обдирая шитьем щеку, в прохладную светлую ночь. В разбитой, дрянной коляске, тряской и скрипящей, кренящейся то и дело на сторону — не сумели позаботиться о лучшей! — они промчались по Невскому в Зимний, и там его, не переодев, как был — im Nachtzeuge [31], дюжий Гришка Орлов — le butor d’Orloff [32], дуралей Орлов, отобрав скрюченное тельце у Панина, буквально выплеснул на балкон и под надсадный ор ошалелых и распаленных вином гвардейцев показал петербургской зловонной черни и войскам, толпящимся в беспорядке у Зимнего.

— Виват Екатерина! — кричал le butor d’Orloff. — Виват Екатерина — м-м-мать ваша!

А затем, вновь сунув онемевшее тельце ребенка Панину, завопил что есть мочи преображенцам:

— Громче, сукины дети! Не то убью!

И преображенцы, испугавшись — они-то знали нрав Орлбвых, завопили истошно:

— Виват Екатерина! Виват! М-м-мать наша!

С той поры цесаревич начал тайно интересоваться смертью отца, и каждый, кто сумел ему о чем-либо намекнуть, становился укрываемым от материнских глаз другом. Вот почему он сблизился с графом Румянцевым-Задунайским, а позднее с Андреем Разумовским, племянником морганатического супруга императрицы Елизаветы и сыном последнего украинского гетмана.

Дружба с графом Андреем началась сердечными излияниями: говорилось все подряд, что приходило на ум. Душа открывалась нараспашку. Христофор Бенкендорф часто бывал свидетелем этих странных бесед. Достаточно было взглянуть на физиономию графа Андрея, чтобы усомниться в его искренности, но взглянуть надо было неожиданно и повнимательней.

Тень отца цесаревича все чаще и чаще являлась к ним. Еще несколько лет назад, когда юношеский пух покрывал подбородок царственного сироты и близкие люди позволяли себе над ним подтрунить, он мгновенно вскипал, давая про себя клятву разделаться с мерзкими шутниками, когда пробьет час.

— Что вы ко мне пристали? — бросал он раздраженно Порошину, Панину и Чернышеву. — Какой я немецкий принц? Я великий князь российский.

Призрак датского принца, конечно, незримо присутствовал в подобных стычках. Ведь Шлезвиг-Голштейн — это Дания. Да, да, Дания! Между тем он в глубине души не порывал со зверски убитым отцом, для которого Германия и на российском престоле — родина! А родину, как известно, не выбирают. Родина дается однажды и Богом.

Теперь, в весенних сумерках, когда брак с Вильгельминой был делом почти решенным благодаря доброму и великому дядюшке Фридриху, но еще до того, как слухи о яицком хорунжем Емельке Пугачеве докатились до Петербурга, он вспомнил с особой тоской о своей далекой одатчанинной земле.

— Подумать только, что каких-нибудь сто с лишним лет назад гамлетовский сюжет был так современен, что взволновал самого Шекспира, и уже тогда в Эльсиноре, быть может, находился и какой-нибудь мой предок! Неспроста все это.

— Не быть может, а несомненно, — отвечал Разумовский с тонкой змеиной улыбкой.

«Он в нем разжигает тяжелую и дурную страсть к мщению», — думал иногда Бенкендорф.

Граф Андрей не любил императрицу Екатерину и действительно старался поддерживать в царственном друге и предубежденность против матери, и страх за собственную жизнь, и вместе с тем он приучал цесаревича не опасаться его, вызывая на откровенности и открыто сочувствуя скорби по отцу, павшему от предательской руки не то самого Орлова, не то Барятинского.

— Русские не пощадили верных императору голштейнцев, — говорил колко Разумовский. — Их ожидала ужасная участь. Они стали fantômes!

Христофор Бенкендорф часто наезжал в Санкт-Петербург из Южной армии по квартирмейстерским заботам. Он передавал цесаревичу записочки от графа Петра и всегда кое-что на словах. Корреспонденты ему полностью доверяли. Точность, скромность и безотказность остзейца приглянулись цесаревичу, и он часто звал его к себе в покои, расспрашивая о войне и замыслах фельдмаршала. Он видел, что заведенные при Малом дворе порядки не смешат Бенкендорфа.

Прочие острили:

— Militaire marottle [33]. Это у него от отца.

Однако сыновья Александр и Константин одобряли то, что происходило в Павловске и позднее в Гатчине. Возможно, думал цесаревич, и от отца, но скорее — от прадеда. Он искал своего Лефорта, как царь Петр. Общался исключительно с военными, постепенно осваивая тайны экзерцирмейстерства Фридриха Великого. Над прадедом и его потешными полками как насмехались?! А где нынче те, кто их недооценил? Рассеялись в российской исторической дымке. То-то, брат! Сегодня преображенцы, измайловцы да семеновцы — Чудо! С большой буквы — Чудо! Это не описка. Чудо-богатыри!