Напоминание о численности армии насторожило императора. Они здесь не дремлют. Прав Савари. Чернышев не только прячется по углам с мадемуазель Жорж в маскараде, а этот остзейский барончик с приторной физиономией меняет фиакры, чтобы запутать следы, и попадается на глаза агентам вовсе не там, куда он направлялся, и не тогда, когда его ждут. Бонапарт не брезговал деталями и подчеркнул в досье стоимость букетов и бонбоньерок для Марго. Она разорит его быстрее, чем предыдущая пассия танцовщица Дюваль. Савари докладывал, что Бенкендорф в долгах. Он чаще стал посещать своего заимодавца — молодого начинающего банкира и закладчика Гобсека, бывшего военного интенданта. Великое искусство дипломатии заключается не в том, чтобы сообщать собеседнику о сиюминутном течении собственных мыслей. Лгать на законном основании тоже приятно.

— Желая угодить императору Александру, я исполню все относительно Турции. Я не могу не одобрить его желания иметь дунайские княжества, потому что они сделают его господином Черного моря.

Генерал Спренгпортен в отчете проводил подобную мысль. Она казалась Бенкендорфу справедливой. Они со Спренгпортеном немало потрудились, описывая после инспекционных поездок различные географические условия, очень важные в стратегическом отношении. Как остзеец, он отлично понимал, что Россия без Черного и Балтийского морей — это уже не Россия, а малонаселенная территория между буферной Польшей и таинственно молчащим Китаем.

— Но если вы хотите, чтобы я вам пожертвовал своим союзником, то справедливость требует, чтобы вы пожертвовали мне своим и не противились тому, чтобы я взял у Пруссии Силезию, тем более что она далеко от ваших границ, — закончил Наполеон и улыбнулся, удовлетворенный: гений — это удесятеренный труд, а труд — это пот, и он вытер указательным и средним пальцами испарину, выступившую на лбу.

Наполеон и справедливость — отдельная тема! Однако последние слова выдали стремление императора приблизиться к границам России. Тогда он сумеет оказывать более существенное давление на нее. С десяток кавалерийских соединений быстро сократят расстояние, а конная артиллерия довершит начатое. Картечью! Картечью! И в гущу солдатской сырой массы! Я их научу воевать! И научил, между прочим! И сам кое-чему научился, но поздно.

Пушки на конной тяге — конек корсиканца, мастера маневренной войны. Сколько они его раз выручали! Тулон, Италия, Париж, Аустерлиц! А Фридланд! Нет, картечь, картечь!

Бенкендорф впервые задумался над судьбой лошади, когда император Павел послал его в Тобольск с рескриптом по поводу беглых солдат. Преодолевая гигантские расстояния, молоденький флигель-адъютант то скакал верхами, то ехал в кибитке, удивляясь не только обширным пространствам, мелькающим деревням и городишкам, но и выносливости русских лошадей, которые сделали эту страну управляемой. Сколько лошади принесли добра людям! И что получили взамен? Кнут, нагайку и шпору. Он не мог забыть, как янычары под Гянджой добивали ятаганами раненых и обессиленных лошадей. Он никогда не умел пристрелить коня со сломанной ногой или хребтом, хотя знал, что иного выхода нет. У стен Гянджи под ним убили лошадь, и впервые за всю кампанию он заплакал, прощаясь с ней и чуть не угодив под аркан янычара, когда пытался ее расседлать. Ему казалось, что он облегчит страдания умирающей.

— Силезию я не хочу ни взять себе, ни отдать своему родственнику: отдам ее такому государству, которое мне будет благодарно, и ослаблю Пруссию, которой я сделал столько зла, что рассчитывать более на нее не могу, — бросил небрежно Наполеон и поднялся порывисто на ноги.

Вот как решаются судьбы народов! Вот шпора, которая посылает нас в карьер!

Император пробежался по гостиной мимо Бенкендорфа, посматривая искоса в зеркальные окна, остановился, вернувшись, напротив, измерил взглядом, прикидывая, что же нашла Марго в конфетном барончике, впрочем, не робкого десятка немце. Утешало одно — адъютант русского посла не выше его ростом. Дюрок и Толстой тоже поднялись. Оба не выглядели голиафами. Между тем Савари докладывал, что барончик кое-что понимает в лошадях и неплохой наездник.

— Какого мнения вы, барон, о турецкой кавалерии? — вдруг спросил император Бенкендорфа, потрогав концом сапога каминную решетку.

Сапоги Бонапарта — отдельная симфония. Их никто не воспел, как треугольную шляпу и серый походный сюртук. А напрасно! Именно сапоги сделали Бонапарта Бонапартом. Кто хоть раз брел в жарких песках пустыни, кто шел по каменистым итальянским тропам, кто увязал в снегу под Прейсиш-Эйлау и тонул в московской грязи, тот способен оценить солдатскую обувь, тот поймет, что треуголка и сюртук внешниеатрибуты величия и скромности, а сапоги суть войны, как копыта у боевой лошади в атаке. Легкие и прочные, изящные и вместе с тем достаточно грубые, они заявляли о себе — мы лучшие сапоги французской армии! Равняйтесь на нас! Мы — образец! Лучший в мире! С нами могут сравниться лишь английские сапоги.

Наполеон заботился о сапогах. Из десятка сшитых пар выбирал единственную. Ножка у императора хоть и толстенькая, но миниатюрная в стопе. Бенкендорф сразу обратил внимание на наполеоновские сапоги и отметил их выдающиеся качества. Тому, кто воевал охотником в турецкую кампанию, неделями не слезая с лошади, не надо долго объяснять, что значат для кавалериста правильно сшитые, добротные сапоги. Гренадер обувку скинет и босым продолжит путь. Поручик на него посмотрит и последует примеру. А кавалерист — никогда!

— В атаке турецкие всадники рассчитывают на слабость духа противника и испускают громкие гортанные крики. Сеча — их стихия. Пикой плохо владеют. Аркан, сабля, кинжал им милее. Норовят прыгнуть на круп с тыла, перед тем становясь на седло. Уцепившись за плечи — перерезают горло и сваливают наземь.

Наполеон поморщился. Краткий отчет Бенкендорфа не доставил удовольствия. Слишком много конкретики. Ему интересны тактические приемы, а не кровавая импровизация ближнего боя. Император повернулся к Толстому и продолжил:

— Я свято исполню Тильзитский договор, если вы согласитесь очистить владения Порты или пойдете на какую-нибудь иную сделку. Я вам, кажется, доказал, что у вас нет логики.

Однако Толстой опять не собирался уступить, и Наполеон постепенно накалялся. Деловая ценность александровского посланца невелика. Он слишком буквально воспринимает Тильзитский договор. Что такое вообще договор? Бумажка, составленная секретарями. К тому же, как русский аристократ, он пропитан всеми идеями Сен-Жерменского предместья и дотильзитскими предубеждениями канувшего в Лету старого парижского двора.

— Ваше величество, я вынужден просить извинения, но ваши слова звучат неубедительно. Я привык судить не по словам, а по делам.

Дерзко, дерзко! И тут император взорвался как артиллерийская граната. Осколки гнева брызнули в разные стороны. Он подошел скорым шагом к трюмо и схватил знаменитую треугольную шляпу. Неужели он собирается уйти? И не попрощавшись? Повертев, однако, ее в руках, будто раздумывая, то ли надеть на голову, то ли швырнуть под ноги, как поступал в минуты величайшего раздражения, император обернулся — на каблуках! — и, прочитав на лице Толстого непреклонность, все-таки бросил любимую на паркет, да с такой силой, что она скользнула крученой кривой и подлетела к ногам Бенкендорфа. Тот поднял треуголку моментально и без колебаний и протянул императору:

— Ваша шляпа, сир!

— Ах, оставьте! — воскликнул Наполеон, защищаясь от услуги ладонью. — Послушайте, господин Толстой! Не император французов беседует сейчас с вами, а простой дивизионный генерал говорит с другим дивизионным генералом…

У Бенкендорфа мелькнуло: вот это, пожалуй, правильно. Дивизионный начальник средней руки. Ему показалось унизительным стоять, держа треуголку великого человека. Акт вежливости он исполнил. Он сделал шаг и опустил знаменитый предмет на столик перед Дюроком. Движение вызвало у Наполеона ярость. Ляжка, обтянутая лосиной, задрожала. «Выдворю наглеца из Франции в двадцать четыре часа». Он не знал, что наглец уже собрался сам сбежать. Но сейчас император притворился, что ничего не заметил.