Император, пригласив Бенкендорфа, спросил:
— Ну теперь ты закончишь эпопею сего прохвоста? Кто виноват, что такой жулик столь долго морочил нам головы? Мордвинов? Дубельт? Или еще кто-нибудь? Я хочу знать фамилию. Почему меня столь долго убеждали в полезности связи с мошенником?
— Виноват, государь. Я сам его видел и имел с ним дело.
— Как же ты опростоволосился?
— Государь, я упрек ваш, как всегда, принимаю, но посудите сами: жандарм человек честный, а соглядатай — подлец и часто лгун. Между тем жандарму надо вызнать преступное сообщество. Вот обстоятельства и бросают честного жандарма в объятия преступника. Противоречие! А как с ним бороться? На стажировку двоих пошлю к Меттерниху. Авось хитрый австриец обучит. Не Мордвинов, а я позволил Медоксу ходить по улицам Петербурга и даже заглядывать в мой кабинет. Теперь он болтает друзьям: мол, делалось со мной все один на один. Это правда. Он бахвалится: мол, проникните маску! Да что тут проникать маску! Когда он начал врать, я его выслал скорее в Москву. Он обещал все там открыть. Однако ничего не сделал.
— Деньги ты ему давал?
— Давал, ваше величество. Как не дать! Они только за деньги или за льготу действуют.
— Нехорошо. Мой вердикт таков: заточить на остаток жизни в крепость. Из Зотовского бастиона отправить в Шлиссельбург. Как беглеца и поддельщика купонов — заковать в кандалы на срок по усмотрению коменданта, но не менее чем на шесть месяцев. Ты любишь слово: нельзя! Значит запрети ходатайствовать о смягчении наказания и срок определи: шесть лет! Более эту фамилию не желаю слышать. На сентябрь я наметил поездку по маршруту: Москва, Калуга, Орел, Ярославль, Нижний Новгород и Владимир. В конце октября возвратимся в столицу.
Бенкендорф обрадовался. Ездить с государем он любил. Через год они отправились на маневры в Калиш, а затем в Пруссию. Еще через год Бенкендорф сопровождал государя опять в Москву и с инспекцией в несколько губерний — Нижегородскую, Казанскую, Симбирскую и Пензенскую. Последняя удачная поездка Бенкендорфа состоялась в 1838 году с конца апреля по октябрь, но уже не с государем, а с императрицей. Путешествие было недолгим, но весьма насыщенным — Берлин, Дрезден, Теплиц, Мюнхен, Веймар, Потсдам и снова Берлин. Затем в Штеттин и морем до Ревеля.
Вернувшись, он впервые услышал от Дубельта слова неодобрения.
— Ваше сиятельство, позвольте сказать правду-матку, как любят выражаться русские.
— Ну режь! В чем дело? Длительные мои отлучки сеют в обществе невероятные слухи? Это ты хочешь сообщить? Не стесняйся!
— Точно так, ваше сиятельство.
— Знаю. Но я, братец, разочаровался. Особенно после происшествия под Чембарами.
— Да что там произошло, ваше сиятельство?
— Как-нибудь потом поговорим. Ты лучше с оказией отправь мои письма баронессе Крюденер. И вечером едем ужинать к Каратыгиным. Надоели мне казематы да ссылки. Я и на мир стал смотреть из тюремного оконца! Укатали сивку крутые горки! А мне еще надобно служить.
Заняться бы чем-нибудь другим, подумал Бенкендорф, садясь в карету. В последние годы отношения с людьми измотали. И он их изматывал. Жизнь как-то не так устроена. Фамилии Пушкина не умел спокойно воспринимать. История с отставкой поэта неприятно отозвалась на отношениях с публикой. Только она завершилась — началась, а вернее, продолжилась катавасия с книгой о Пугачеве. Едва с Пугачевым разрешилось, поползли слухи о семейных неурядицах и ухаживаниях Дантеса за прекрасной Натали. Параллельно Петр Чаадаев публикует нечто возмутившее русских людей в журнальчике «Телескоп». Всего минуло три неполных года, как Бенкендорф выгораживал старого приятеля перед государем, когда московский отшельник вздумал определиться на службу. Рассуждал слишком высокомерно и пренебрег предложением места в Министерстве финансов. С Михаилом Орловым тоже возни было немало. Посещая Москву, Бенкендорф вел с ним долгие беседы по просьбе брата, стараясь удержать непокорного генерала от резкостей, которые тот себе позволял в столичных салонах. Он старался проявить добрые качества, но мало кто ценил подобные намерения. Только бедные и никому не известные люди умели выражать благодарность. Последнее время он замыкался в себе, вел более рассеянный образ жизни и почти не посещал различные комитеты, коих был непременным членом.
— Ваше сиятельство, — советовал Дубельт, — вам необходимо создать небольшое учреждение наподобие личного штаба, которое взяло бы на себя текущие заботы.
— Нет. Ты меня и так втягиваешь в ситуации, где я себя не чувствую твердо. Чем больше доверенных лиц, тем меньше толку. Неприятности не уменьшаются. Случай с немецким пароходством тому прекрасный пример. Я по твоему совету объявил себя одним из директоров и прогорел. Ты человек не без опыта, а промазал. Мордвинову доверился, и на тебе — один конфуз за другим. Чтобы спокойному быть — за вами нужно надзирать с утра до вечера. Я тишины добиваюсь, но вокруг одни скандалы. Помощники куски рвут, как акулы. Один Львов меня любит — играет на скрипке. Но я ведь не дирижер и у меня не оркестр. Верить никому нельзя: обманут и продадут! Поехали лучше к Каратыгиным!
Audiatur ет altera pars [80]
Только назавтра Воронцова с Бенкендорфом оставили одних, и они сумели поговорить обо всем подробно.
— Государь беспокоится о твоем здоровье. Он сообщил, что если с тобой пойдет хорошо, то ты успеешь, возвратившись в Петербург, приготовиться к поездке на Вознесенские маневры, а оттуда в Крым и на Кавказ. Он очень доволен состоянием армии, занят благоустройством Петергофа, который восхитителен, и готовится к двухдневным маневрам у Царского Села, где гвардии будет дан смотр.
— Прекрасно! Я надеюсь, что к июлю сумею распрощаться с грехами. Диета и свежий воздух, Мишель, делают свое дело. Я очень сожалею, что подвел. Но ничего — будь уверен: я скоро оправлюсь. Какова вообще атмосфера в столице? По тягучим донесениям Дубельта довольно трудно это понять. Вот человек, начисто лишенный воображения!
— Много говорят об англичанах. Это подогревается донесениями Вельяминова с востока. Раевский занял пост, называемый Адлером. Кронштадтские сооружения создаются полным ходом. Закончен арсенал и замощена площадь перед ним. Вот, пожалуй, и все, чем взволнован двор и Петербург. Театр в Петергофе распахнул двери. Государь очень доволен. Действительно, здание производит сильное впечатление.
— Угомонилось ли общество в связи с кончиной Пушкина? Видел ли ты Жуковского? И как дела у наследника?
— У Жуковского масса хлопот. О кончине этого Пушкина я ничего не слышал. Люди быстро отходят, и они забывчивы. На меня малопоэтическая пушкинская история произвела странное впечатление, хотя я ожидал чего-либо подобного. Однако я думал, что пуля скорее настигнет Александра Раевского, а не его друга, который совершенно неожиданно занял столь видное положение в Петербурге и действительно развил талант. Я когда-то считал его подражателем Байрона, которого мало ценил, но теперь я вижу, что он вполне самостоятелен не только в поэзии, но и в чудовищных поступках тоже. Ведь он, по словам государя, обманул вас и пренебрег и советом и обещанием не драться.
— Это темная и запутанная история. Геккерн гнусная каналья, что стало государю ясно еще в прошлом году. Он вмешивался в отношения с принцем Оранским и Анной. И вообще мотивы его действий трудно поддаются истолкованию. Я в этом постараюсь разобраться осенью.
— О Геккерне я слышал самые неблагоприятные отзывы. Одна шайка молодых друзей чего стоит!
— Если бы Дантес не принадлежал к карлистам и противникам Луи Филиппа, государь не взял бы его в службу. Здесь мы допустили ошибку.
— Гнетущее впечатление производит доверенное лицо нидерландского короля! Приятель Меттерниха и покровитель французского офицера. Чем, собственно, объясняется усыновление молодого искателя приключений? Ведь это нелегкая процедура. Нужен специальный королевский акт. И при живом-то отце?!
