— Непонятно! Они почти все замешаны в бунте на Сенатской! Куда смотрел брат? Непонятно! Это надо осмыслить! В этом надо разобраться! Я жду от тебя, генерал, каждый день неофициального отчета о работе вашей комиссии. Не утаивай ничего! Вскоре гроб с телом брата отправится в неблизкий путь. Однако слухи его опередят. Надо принять все меры к спокойствию. Граф Кутузов надеется на твою поддержку. На похоронах Милорадовича будь при мне. И я, и генерал-фельдцейхмейстер отдадим последний долг. Ты знаешь, о чем просил он в последней записке? Чтобы я дал свободу его рабам и не оставил милостями Майкова. Старик с горя совсем ополоумел. Я полагаю, что он это больше для Телешовой сделал. И такого человека брат держал в генерал-губернаторах столицы полумира?! Кстати, Якубовича допрашивали? Каково твое впечатление? Кто он такой, наконец? Авантюрист или злодей?

— Самым тщательным образом я лично разберусь в преступлениях Якубовича. Завтра ему предстоит первая встреча с комиссией, ваше величество. Однако по предварительным розысканиям он личность совершенно предосудительная, авантюрная и преступная, со склонностью к насилию и убийству. Причем весьма часто обращался к толпе с буйными речами, потом под предлогом шпионства кинулся к вам с покаянными речами, однако с кинжалом за пазухой. По-моему, он несколько повредился умом от раны.

— Драгун! И очень опасен! Есть в нем какая-то ложь, чувствую, что он не откровенен. Однако рядом со мной стоял и, обладай намерением и большим хладнокровием, вполне мог бы прикончить, да и не только меня, но и тебя.

— Ваше величество, мы ведь не куклы, и свист пуль нам знаком.

— Против коварства трудно найти оборону. Впрочем, я теперь спуску не дам. Прошу тебя, Александр Христофорович, найди время, чтобы обсудить проект об учреждении la haut police, о котором все уши прожужжал Толстой. Он и брата пытался просветить, но напрасно. В общем, надеюсь на тебя.

— Государь, вы подаете лучший пример деятельности и рвения к общему благу, и я уверен, что милость ваша распространится не только на правых, но и на виноватых, превращенных вами не просто в раскаявшихся грешников, но в людей, вернувших себе способность приносить пользу отечеству.

Император долго смотрел в глаза Бенкендорфу. Голубой поток нес разноречивые чувства. Наконец император приблизился и обнял его за плечи:

— Не сомневайся во мне, Александр Христофорович. Скоро ты узнаешь, на что я способен. Однако посягательство на жизнь нашей фамилии простить не могу. Пожалуйста, приготовь бумаги, необходимые для нашего дела, и рассмотрим сообща. Нельзя допустить повторения страшных событий. На карту поставлена безопасность Российской империи. Аракчеев более не будет вершить судьбой страны. Одна лишь преданность — слишком мало для нужд управления.

Бенкендорф понял, что перемены наступают коренные. Давний проект об учреждении la haute police неожиданно выплыл на поверхность, а один из первых слушателей и ценителей очутился среди тех, против кого он направлен. Вот чудо истории! Сержа Волконского еще не привезли с Украины. Он, кажется, в Умани, но сведения об участии в преступных замыслах просочились. Приказ об аресте пока не отдан, но Левашов, встретя Бенкендорфа на лестнице, с каким-то особенным чувством сообщил о первых отголосках грозы — Волконского кто-то назвал, но император не хотел опережать события и ждал более твердых доказательств, которые вскоре не замедлили поступить.

Волконский, Пестель, Орлов, Юшневский… Да вся вторая армия поражена заговором! Граф Витт хотел сблизиться с ними, но напрасно, и Витт проведал, что поперек стал Волконский, неплохо его знавший по наполеоновским войнам. Не верил Волконский в перерождение Витта, хотя обществу последний был бы выгоден.

Назавтра вечером в комиссию должны доставить Трубецкого, Рылеева и Якубовича — главных действующих лиц разыгравшейся драмы. Любопытство вызывал только Рылеев — поэт и коммерсант. Породу таких людей, как Трубецкой и Якубович, Бенкендорф встречал чаще. Однако поэт и притом революционер в России вещь неслыханная. С американскими купцами в дружбе. Они, верно, и коммерческими прожектами заворожили несчастного.

Безусловно, новый император был прав, когда несколько дней назад, пригласив иностранных послов, раскрыл существо происшедшего. Дипломатический корпус потрясли события на Сенатской. В толпе заметили агентов не одного графа Лебцельтерна. Мелькали и иные лица. Фогель сообщил Бенкендорфу: подозрительные иноземцы интересовались и даже предлагали деньги за правдивые сведения. Да это и понятно! За границей Сенатская — будто разорвавшаяся граната. Теперь только на Россию и накинуться, как некогда накинулись европейские державы на поверженную революцией в прах Францию. Если в армии открытый бунт, то сопротивляться нашествию она не в силах. Теперь по русским ударить самое время, и промашки наполеоновской не выйдет.

Когда послы собрались в Зимнем, император выступил первым и сразу расставил точки на «i».

— Я еще раз повторяю вам, — заключил он, — то было не восстание. Я более, чем когда-либо, уверен в своей армии. Заговорщики гораздо ранее попытались бы осуществить замысел, если бы могли придумать способ, чтобы поколебать верность солдат. Революционный дух, внесенный в Россию горстью людей, заразившихся в чужих краях подлыми теориями, пустил несколько ложных ростков и внушил нескольким злодеям и безумцам мечту о возможности революции, для которой, благодаря Бога, в России нет данных.

Это был камень, пущенный из пращи во французский огород. Покойный император сократил пребывание оккупационного корпуса Воронцова на два года по просьбе герцога Ришелье. Подольше бы посидели в Париже, научились бы и не тому. Между тем ничего бы не произошло, когда бы не Балашов с Вязмитиновым правили. Министерство полиции, созданное на честных началах, сумело бы предупредить любое волнение. Пусть Фогеля обвиняют в развратности поведения его агентов, но сведения-то оказались верны!

Французский посол граф Ла Фэрронэ взял слово и долго болтал о мужестве императора и его вере в народ. Французам не очень приятно их кровавое прошлое. Нет, меры надо принимать решительные. Фогель, например, признался давеча, что следил за каждым парикмахером, за каждым сапожником и ресторатором. Милорадович палки в колеса вставлял. Полиция черт знает чем занималась: за Аракчеевым наблюдали! С помощью переодетых квартальных. Алексей Андреевич их чуял сразу. Хорошо отлаженная полиция не допустит кровавого прошлого на манер французского, когда отрубленные головы знатных красавиц на пиках по улицам таскали. Французская болезнь глубоко зашла. Сам Воронцов не удержался и составил записку об улучшении форм правления. Все носились с проектами, составляли петиции, собирали подписи. Сперанский витийствовал. Мордвинов держал себя непринужденно и распространял речи путем переписки. Нет, надо серьезно склонить императора к сознательным действиям. Прежде остального осмыслить глубинную суть происшествия. Любая революция разрушает армию и вооружает чернь.

Виновных поздно искать. Днями хоронили Милорадовича. Он храбрый воин, прямой человек. А о мертвых или хорошо, или ничего. Однако надо верно оценить его методы управления Петербургом. Кашу расхлебывать горячо. Он был недоволен притязаниями великого князя Николая Павловича, генералы Бистром и Воинов тоже кривились, хотели Константина. Адъютант Бистрома Оболенский на площади выступал героем. И что в результате?

Убитые, раненые, искалеченные. Сотни разоренных семейств. Колеблющаяся Россия опасна и даже смертельна для Европы. Ее попытаются уничтожить. А неявную суть наши либералисты начнут топить в море глупых споров.

Возвратившись домой, Бенкендорф сказал жене:

— Ужасно, когда привезут Михайлу Орлова. Я чувствую по Алексею, что он вмешан. Вмешан и Волконский. За ним пока не послали, но он мой друг. Как мне допрашивать его? Как судить?

— На всяком месте человек бывает порядочен, — ответила Елизавета Андреевна. — Только человеческая злоба не позволяет достойно выполнять свой долг. Но ты не злой, а добрый. Верность долгу и присяге нельзя ставить в упрек.