Указ императора об обязанных крестьянах гласил, что помещики обладают правом заключать с крепостными договора, по которым, сохраняя право собственности на землю, они могли отдавать ее в пользование крестьянам за условленные повинности.

— Однако ничего из этого благого начинания не получается, — сказал Пономарев. — Я слышал, что граф Воронцов пытался вступить в соглашение со своими крестьянами, и каков результат?! Чиновники дали от ворот поворот. И Киселев твой не помог. Ваш Секретный комитет оказался бессилен.

— Ничего подобного, — вмешался Сахтынский, — совершенно не бессилен. Я сам готовил документ для Александра Христофоровича, который он направил Киселеву с советом жалобу Михаила Семеновича передать государю императору. На стороне указа теперь двое — Воронцов и Киселев при нашей поддержке. Препоны ставят в Министерстве внутренних дел. Одновременно Александр Христофорович высказал недавно мнение о сокращении численности дворовых людей.

— Да, оживился этот вопрос, — сказал Бенкендорф, — Крестьянское дело — как пороховая бочка, на которой мы все сидим и покуриваем трубочку. Я с первых дней нынешнего царствования это утверждаю. Я обещался горячо говорить и по обязанным крестьянам, и по дворовым людям. Если меры не принять, несчастье неминуемо. Преграды министерства указу от второго апреля есть удар по верховной власти и злая мера для дела самого нужного и самого необходимого — постепенного освобождения крестьян. Кюстин, к книге которого я в целом отношусь отрицательно, понимал опасность безземельного освобождения. Следовательно, надо искать какую-то форму.

— Тут есть о чем подумать, — заметил Пономарев. — Если я начну сокращать число дворовых, то негодные получат свободу преимущественно перед хорошими слугами. Зачем же я преданных да ловких от себя прогонять начну?! Нет, я поступлю иначе. Я прежде избавлюсь от нерадивых и преступных, от лентяев и лодырей. Кем же тогда рынок рабочей силы наполнится?

— Против безземельного освобождения крестьян возражал еще при покойном императоре Егор Францевич Канкрин, — добавил Сахтынский. — В Польше в прошлое царствование отсюда многие неурядицы произрастали. Если мужика не держать на привязи, он пойдет куда заблагорассудится. В Польше так и получилось. При событиях тридцать первого года генерал Скржинецкий получил большой резерв для пополнения собственного войска.

В Секретном комитете Бенкендорф два месяца назад составил особое мнение, в котором утверждал перед лицом государя необходимость не только уменьшения количества дворовых людей, которых имелось до миллиона и которые представляли огромную опасность для общественного спокойствия, а также мешали развитию земледелия, оскорбляли крестьян и так или иначе содействовали разорению помещиков. Лучше их поощрять к выдаче отпускных и не повышать пошлины на паспорты для дворовых людей. Отпущенные по паспортам, чтобы покрыть недостачу, будут требовать при найме большего вознаграждения. Надо повсеместно организовывать цеха и артели.

— Я уверен, — сказал Бенкендорф, — что это польстит самолюбию униженного класса и будет сильно способствовать к исправлению людей, доныне подвергнутых полному произволу помещиков. Вот это свое мнение, высказанное в комитете, я хочу сейчас всемерно развить, если позволит здоровье.

— Спеши медленно, — отозвался Пономарев. — О нашем классе помещиков ничего особо хорошего заключить нельзя. Они сами доводят людей до того, что те не видят выгоды быть лучшими. Вором и лодырем легче прожить, чем честным. Они теряют стимул к труду и охотнее будут предаваться пьянству и порокам. Да как ты приступишь к новому делу в нашей-то стране?

— Так и приступишь. Приступ к этому делу не повлечет за собой никакого неустройства, а при постоянных опасениях ничего достигнуть нельзя.

— Похоже, что так. Однако у нас тянут и по-прежнему не решаются. Один перекладывает вину на другого. По-моему, не было бы Сенатской — давно бы сдвинулось. Я где-то читал, что революция отбрасывает назад прогресс в обществе.

— Смотря что называть революцией, — заметил Сахтынский.

— У нас революцией в училище правоведения называли, когда в животе неустройство, — вымолвил с усмешкой граф Константин, дотоле молчавший. — Простите великодушно!

— Да, идем вперед медленно, откатываемся назад быстро. Причины взрыва, которые вовремя можно отклонить, не уничтожаются нерешительностью, — сказал Бенкендорф, — а лишь укрепляются, и чем позднее будет сей взрыв, тем сильнее и опаснее. Пойдем на палубу и подышим прохладой.

Они вышли из каюты и увидели перед собой вдали укрепления Кронштадта. На рейде стояло много кораблей. Сахтынский принес шинель и накинул на плечи Бенкендорфа.

— У меня сейчас, Николай, возникло такое чувство, будто я в последний раз покидаю Петербург.

— Типун тебе на язык, — улыбнулся Пономарев. — Конечно, Сенатская тут много повредила. Не будь ее — не было бы указа от двенадцатого мая тысяча восемьсот двадцать шестого года. Однако ты поменьше переживай — дурно влияет на здоровье. Укоры совести и попытки самооправдаться никогда не были свойственны человеку на этакомместе в России.

В давнем указе императора, который тогда именовался манифестом, однако скорее носил характер указа, говорилось, что слухи об освобождении крестьян, принадлежащих короне, от податей и помещичьих крестьян и дворовых людей от власти господ распространяются злонамеренными. Тем, кто подает неосновательные прошения, и переписчикам этих прошений, грозило строгое наказание. В декабре император создал Секретный комитет. И до сих пор в нем идут дебаты. А без Сенатской посмелее двинулись бы вперед.

Волна утихла, и путешественники без труда спустились в катер. Матросы налегли на весла, и вооруженная грозная громада Кронштадтской крепости начала быстро приближаться.

— Вот ключ ко всей России, — тихо промолвил Пономарев. — Ее укрепленная твердыня. Восстанет Кронштадт — беды не оберешься. А ведь в сущности Кронштадт и есть крестьянская крепость.

Бенкендорф ничего не ответил и только покачал головой. Да и что мог ответить шеф корпуса жандармов и начальник III отделения — высшей наблюдательной полиции в России?! Кронштадтских матросов издавна набирали из внутренних губерний и Украины. На Балтике часто слышалась украинская речь.

«Геркулес» давно ожидал сиятельного пассажира, и как только Бенкендорф взошел на борт, капитан велел отдать швартовые и пароход отвалил от берега. Бенкендорф привык к морским поездкам и часто на палубе чувствовал себя лучше, чем в коляске с императором, где он редко отдыхал, находясь в постоянном напряжении, но зато и не беспокоил спутника. Император никогда на него не жаловался, как на Орлова.

Утром в открытом море завтракали в кают-компании.

— Жаль, что ты меня покинешь в Ревеле, — сказал Бенкендорф Пономареву. — А славно было бы убежать в Фалль и там укрыться от всех. На водах эскулапы одними консилиумами замучают! Когда я с государем однажды отдыхал неделю в Баден-Бадене, ко мне по его наущению каждое утро являлся врач и справлялся о здоровье. Хорошо, что служил он не при полиции. В полную меру я ощутил, что переживал бедный Чаадаев, когда к нему Цынский с Брянчаниновым посылали доктора.

— С Чаадаевым поступили жестоко и против всяких правил, — ответил Пономарев.

— Не я один решал и в ответе. Ты несколько переоцениваешь мое влияние на события. Государь единолично правит Россией и подданными. Если хочешь знать, то если бы не я — сидеть бы ему в настоящем желтом доме или в крепости. Он с государем переписываться однажды вздумал и передал мне письмо в запечатанном конверте! Запечатанном! Деталь немаловажная, и попади конверт в руки государя — не миновать беды для Чаадаева. Цензора Болдырева пенсии лишили и места, однако потом простили. Надеждина вскоре вернули из Усть-Сысольска. А Чаадаева даже в Москву не взяли! Это невзирая на все грозные резолюции императора и доносы Перфильева, о которых я не мог ему не сообщать.