Утром трезвон по Москве. Сожгли ледяную крепость! Между санями-то — солома. Еще как пылало! До неба дымы стояли.

Бежал Болотников со всеми своими тысячами гулящих людей, со всеми, кто желал воли и правды для себя и для Руси, до самого Серпухова бежал.

Неустрой как пробудился, как увидал свой золотой, да шубу, да кафтан, как вспомнил содеянное — княжне в ноги упал.

— Погубила ты мою душу, госпожа великая! Я по-человечески жить хотел, а как же теперь-то?

— Теперь как спаситель царства будешь жить, вольным дворянином.

Заплакал Неустрой, Марья Петровна тоже прослезилась от умиления.

— Не догадайся я тебя к царю послать, так бы и жил в холопах.

У царя хорошо дела пошли. Сгорело Коломенское, тотчас сдались казаки в селе Заборье. И не просто сдались — перешли на царскую службу. Казакам на радостях — еды, казакам — питья, а вот с пленными крестьянами обошлись плохо.

На Москве-реке пробили множество прорубей и пускали под лед тысячами, всех, кому не хватило места в тюрьмах.

Тихо плакали жалостливые москвичи. Заплачешь громко, как бы тоже не взяли под белые руки!

Неустрой перехватил Лушу на паперти, как с обедни шла.

— Пойдем-ка со мной, показать тебе потеху хочу.

Повел через Красную площадь, мимо храма Василия Блаженного, к реке.

— Какая тут нынче потеха? — струсила Луша.

— Не бойся, — сказал он ей, крепко беря за руку. — Не обижу.

Вышли на лед. Неустрой снял шапку с золотым — зависть всей холопской Москвы, — перекрестился на святые церкви.

— Скажи своей хозяйке, Луша, погубила она хорошего человека. Утопленники-лапотники — все братья мои, перед ними мне ответ держать на том свете. — Улыбнулся. — Ты, Луша, служить служи, да не заслуживайся, однако.

Натянул шапку по самые уши и шагнул в прорубь.

Был — и не стало.

В Серпухове Болотников просил горожан дать ответ по чести по совести: в достатке ли у них хлеба, можно ли сидеть в осаде до прихода великого государя Дмитрия Иоанновича?

Серпуховчане в глаза глядели, крест целовали истово: хлеба для стольких людей на три дня не хватит.

Недосуг было Ивану Исаевичу проверить лари серпуховчан, но коли не желают претерпеть осаду, значит, надо держаться подальше: крепкие стены — защита, да ведь и ловушка.

Приняла войско восставших Калуга. Хлеба здесь было много, да вот беда: стены деревянные и кремля нет.

Выбирать уж было некогда, по следу шло царское войско, ведомое Дмитрием Шуйским. Князь Дмитрий почитал себя за борзую, а пришлось зайцем быть. Побил его казак Иван Исаевич под Калугой, а потом догнал под Серпуховом и еще раз побил. Пошел на Болотникова другой царев брат, Иван Иванович, но родство с царем ума не прибавляет, а спесь последний умишко крадет. Много раз приступал Иван Иванович к Калуге, да все без толку.

Царь, торопясь покончить с поветрием самозванства, с неистовством народным, послал под Калугу огромное войско, все, что собрали в Москве и по городам. Повели полки боярин Мстиславский, Скопин-Шуйский, князь Татев.

Сам же Василий Иванович занялся утешением душ и сердец врачеванием. Средство тут одно — покаяние. Царь кается, народ ластится.

Колокольный звон собрал глазастую Москву на окраину, к обители святого Варсонотия. Бедные могилы Бориса Годунова, жены его Марьи Григорьевны и сына их Федора вскрыли. Гробы подняли на плечи и понесли в Троице-Сергиев монастырь. Инока Годунова несло двадцать иноков, убиенных Марью и Федора — бояре и сановники.

В последний раз явилась истории несчастная царевна Ксения, черная инокиня Ольга. Она ехала в карете, за гробами, и плач ее и стоны слышала вся Москва. И вся Москва ей подплакивала. На прошлое русские люди жалостны. Ну да задняя жалость, как и задний ум, все же лучше бесчувствия.

В ту ночь Василий Иванович пробудился от плача. Долго слушал тишину и никак не мог понять: кто плакал, где? И наконец сообразил: приснилось. Ксения плакала. Но тотчас и вспомнил сон: нет, не Ксения, то был иной голос, родной голос… Господи! Чей? Не шло на ум. Взмолился:

— О великий Боже! Наказуй творящих зло, но пощади тех, кто одной только кровью своей виноват перед Тобой… Федя Годунов совсем ведь мальчик был…

И ужаснулся: царевич Дмитрий стал перед глазами.

— Страшно, Господи, в царях жить! Страшно!

И озарило: патриарх Иов жив-здоров! Надо привезти старика в Москву, пусть он, святейший страдалец, отпустит грехи всему народу русскому. Все грешны! Не одни цари! Все.

На дрова пошел трухлявый пень. Горели коряжки уныло, огнями мутными, запах дыма першил горло, угнетал душу.

— Брат Енох! — взмолился старец Иов. — Сходил бы ты к келарю. Пусть даст нам сосновых дровишек. Со смолкою попроси. И попросил бы ты, брат Енох, у келаря, чтоб велел он поменять лежева наши. Солома в тюфяках истлела, истолклась, одеяло после моей болезни собакой пахнет. Скучный дух у нас в келии… Морошки попроси. Посмелей будь! Не велики запросы.

Келарь, мордатый, пузатый, выпучил на патриаршего келейника глазищи, все равно что кот на мышь.

— Дух нехорош! От старости тот дух. До смерти не выветрится.

Келейник смиренно ждал, и келарь, взбеленясь, ткнул его в грудь посохом.

— Ступай прочь!

— Святейший морошки просит, — заупрямился Енох.

Посох обрушился на голову упрямца:

— То вам не патриарший двор! Чем о себе печься, Бога бы вспомнили!

Енох поклонился келарю:

— Старцу Иову сон был: царь призвал его святейшество в Успенский собор и ноги ему умыл.

У келаря в утробе ухнуло, щеки съехали на шею.

— За такое виденьице простого человека на кол бы посадили, а вам подавай морошки! В другой раз глядите сны, да не заглядывайтесь. У государя свой молитвенник, пресветлый, премудрый Гермоген-патриарх!

Енох стоял столбом и не хотел уняться.

— Что говорить станешь, когда от царя к святейшему великое посольство придет?

— А коли не придет?! — передразнил Еноха келарь. — Надоел ты мне! Велю вам нынче квасу не давать.

И опять поклонился Енох, к двери пошел, а в дверях служка — рожа красная, запыхался.

— От царя приехали! К святейшему Иову!

Обомлел келарь. Енох тоже вздрогнул.

— Кто приехал-то? — дрожащим голосом спросил келарь.

— Крутицкий митрополит Пафнутий с грамотой от святейшего Гермогена. Царь карету свою прислал!

Заплакал Енох. Плача, кинулся в келью, к драгоценному своему старцу.

Однако ж и в келаре проснулся добрый дух. Обогнав Еноха, явился к дверям заветной кельи, готовый озолотить сие убогое пристанище, но был остановлен строгими московскими людьми и не допущен к Иову и к Пафнутию. Еноха пустили.

Патриаршью грамоту Иов слушал дважды. Сначала ее прочитал сам митрополит, а потом по просьбе святейшего Енох.

— Я к его голосу привык, — сказал патриарх и замер, ожидая чтения.

Иов был совершенно бел: головою, брадой, бровями. На самом лице его лежала блеклость, кожа на висках истончилась, но не болезнью веяло от этого лица — премудрым детством.

— «Государю отцу нашему, святейшему Иову-патриарху, сын твой и богомолец Гермоген, патриарх московский и всея Руси, Бога молю и челом бью».

— А ведь меня и прежние цари любили, — сказал вдруг Иов. — Как приехал к нам в монастырь государь Иоанн Васильевич, я ему святыни наши показывал, он тотчас и запомнил меня. Был я инок, а вскоре стал архимандрит.

Умолк, улыбаясь воспоминаниям. Енох, испрося позволения, продолжал:

— «Благородный и благоверный, благочестивый и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, советовавшись со мною и со всем освященным Собором, с боярами, окольничими, дворянами, с приказными людьми и со всем своим царским синклитом, с гостями, торговыми людьми и со всеми православными христианами паствы твоей, послал молить твое святительство…»

— Ты погоди! — снова прервал чтеца Иов. — Со мною тоже ведь советы держали. И государь Федор Иоаннович, и свет мой, государь великий и премудрый Борис Федорович, и дитя его, печаль моя неутолимая, государь Федор Борисович.