Скучный был первый день под Шуйским, недоуменный. И правду сказать, Марья Петровна стыдилась за своего суженого. Какой же это праздник без праздника? Без щедрот, без похвал, без крестных ходов, без скоморохов, без бочек меда для всеобщего веселья?

На Марью Петровну косились. Даже тятенька. Будто она и впрямь царица.

Призадумалась Марья Петровна. В оконце тайком на Агапку Переляя глядела. Кудрявый, в плечах сила играет, что ни слово — веселое, глаза сокольи… Переляй с Неустроем-колесником на каретном дворе лясы точили. Неустрой хоть и медведь видом, но по-своему тоже очень хорош.

В сумерках, на бедную головушку, на слезки Марье Петровне, соловей в саду защелкал. Растолкала княжна Лушу, и тайком, не скрипнув половицею, не вздохнув, выпорхнули под звезды, под светы Божьи.

Устроилась Марья Петровна в потаенном месте своему на рассохшихся санках, а Луше велела быть рядом, да не на глазах.

Соловей молчал. Может, спугнутый. И княжна, положа головку на облучок, глядела в звездные пропасти.

И так дивно сверкала Господня громада, дышала такою неизъяснимой ласкою, что Марья Петровна почувствовала, как молодо ее тело, как оно трепещет в предчувствии объятий. И вот он грех — пожелала Агапку Переляя хоть вполглаза увидеть. Ну прошел бы по двору, вдали — и ладно! Тут как раз соловей очнулся от дремы, и взрокотала трель его до самых глубин небесных, и наполнился мир весной и любовью, как чаша до краев.

— Луша! — взмолилась Марья Петровна.

Луша вот она. Княжна припала головкой к ее груди и, вся раскаленная, как пламя на звездах, и такая же ледяная, грелась, обмякла.

И вдруг заскреблось по забору. Оседлал забор лохматый молодец, в котором Марья Петровна сердцем угадала Переляя. Переляй спрыгнул внутрь двора и тихонько свистнул. Раздались шаги. Потом был между Переляем и по голосу Неустроем непонятный, пугающий сговор.

— Кресты готовы, — говорил Переляй. — С утра грянем.

— А что потом?

— Да хоть куда!

— А ты куда?

— А я туда, где вольному воля.

— В мелу ты весь. Макни рубаху у колодца.

— Макну. Разбуди утром. Как бы не проспать.

Дворовые мужики растаяли в ночи, а Марья Петровна с Лушею дрожмя дрожали от страха. А как пробрались в дом, легли вместе и спали под одеялом с головою.

Утром новость на всю Москву. Аховая! Воровские люди ночью пометили белыми крестами терема и дворы иных бояр, иных гостей, иноземцев и написали на тех дворах «царские указы» — «за измену предан такой и сякой на расхищение дотла».

Охотников исполнить указ собралось множество. И уж подступились к лучшим дворам и в ворота ударили, но царь успел стрельцов прислать. Разогнали татей. Без смертей, слава Богу, обошлось!

Марья Петровна чуть головку не сломала, думая, как же ей быть. Рассказать тятеньке про Переляя с Неустроем — грех на душу принять: ноздри обоим дворовым порвут. Не сказать — еще грешнее, ведь разбойники.

Марья Петровна перекрестилась, когда Луша принесла к обеду дворовый слух: сбежали! И Переляй сбежал, и Неустрой.

Марья Петровна, представив воображением своим Переляя, в другой раз перекрестилась. От греха своего наитайнейшего. Сохранил Господь, избавил и сохранил!

3 июня 1606 года под Москвою царь Василий Иванович с царицею-инокиней Марфой встретил мощи царевича Дмитрия. Гроб открыли, явили инокине и царю нетленное тело младенца-мученика. На царевиче было жемчужное ожерелье, шитая золотом и серебром одежда, царские красные сапожки, в левой руке платок, в правой орехи. Орехи свидетельствовали перед всем православным миром, что отрок не был самоубийцею. В свой последний миг земной жизни он не ножичек держал в руке, на который и упал, подкошенный падучей болезнью, но лесные орехи с пятнами невинной крови.

Инокиня Марфа как глянула на сыночка, как вдохнула в себя, а выдохнуть сил не стало. Та же прозелень ветхости легла на ее лицо, какая попортила нежное личико ее ребенка. Не упала, но ни единого слова не промолвила, хоть и обещала царю раскаяться принародно в грехах.

Шуйский, не дождавшись тех слов, сам восславил святого царевича. Гроб тотчас закрыли.

Отстранив Филарета и не слушая его объяснений о чудесах, проистекших от мощей во время похода из Углича, об исцелении недужных и калек, царь принял гроб на свое плечо и нес без перемены вместе с вельможами до Лобного места, где Москва поклонилась некогда изгнанному из столицы отроку.

Тотчас пошли исцеления, клики восторга! Колокола зарокотали, воздавая славу каждому чуду. А их только на Красной площади, чудес, свершилось до тридцати.

Близился вечер. Мощи перенесли в Архангельский собор, где была приготовлена могила. Когда-то это место, рядом с Иоанном Грозным и Федором Иоанновичем, указал для себя Борис Годунов. Ныне могила эта была пуста, ибо Годунову сыскали место попроще. Теперь убиенный должен был занять могилу своего убийцы… В собор пустили бояр и одно только высшее духовенство: епископов пускали, а архимандритов уж нет. Инокиня Марфа, успевшая прийти в себя, рухнула на колени перед государем и залилась слезами.

— Молю тебя, царь! И вас молю, иерархи русские! Освободите от греха. За жизнь рода своего страшилась, входя в сговор с еретиком Самозванцем. Всех вас ввела в обман, а себя в геенну огненную. О сын мой! Прости свою неразумную мать!

Прощение тотчас состоялось. Двери собора отворились. Хлынул народ. И вновь случилось несколько исцелений.

— Нет, нельзя сокрыть в земле источник благодати! Нельзя лишить страждущих их надежды! — воскликнул царь Василий. — Положите мощи в раку, поставьте в храме и пойте молебны мученику и угоднику Божию.

Под колокольный звон, возвещающий о чудесах, творимых царевичем Дмитрием, отправился на следующий день в ссылку бывший патриарх, а теперь вновь митрополит Филарет.

Спровадили в ссылку боярина Петра Никитича Шереметева. Впрочем, какая уж там ссылка! Филарет возвращался в Ростов, а Шереметев ехал воеводой Пскова, для многих недосягаемо желанного. Те ссылки были по заслугам. Сыск по делу о возмущении на Красной площади указал на Романовых и на Шереметева.

Ответа Шуйскому пришлось не долго ждать. Неизвестные люди принесли к раке Дмитрия умирающего человека, и тот умер.

Ужас объял людей. Кинулись из собора вон, давясь в дверях.

Пересуды загуляли по Москве, как пожар. Лгуном Шуйского называли. Бреховодником и брехолаем.

Доступ к мощам закрыли. Устроили дешевые торги заморских товаров и с великой пышностью возвели в патриархи казанского митрополита, седовласого старца, семидесятипятилетнего Гермогена.

А дальше бы течь жизни, как река течет, но такое уж, знать, время приспело для Русской земли. Встала на том свободном токе новая страшная запруда. Новая, да именем старая — Дмитрий. Заклятье и грех на всех русских — Дмитрий. Кровь царей, царевичей и цариц с царевнами на весь народ падает. Дмитрий! Имя, витавшее в воздухе, облеклось, как оборотень, в человечью плоть, в полки, в пожары, и опять полилась русская кровушка.

Князь Григорий Петрович Шаховской мчал из Москвы до Путивля с такой дикой поспешностью, будто за ним волки гнались. Едва миновал путивльские ворота, как приказал тотчас звонить в сполошный колокол. Предстал перед народом с огнем в глазах и сказал то, что многие втайне сами думали, а теперь, услышав, крепко обрадовались и воспряли.

— В Москве ныне сел на царское место себялюбец и завистник, хитрый, как лиса, таскающая кур, второй Годунов, князь Василий Шуйский. Сел обманом, сотворив злодейский заговор против истинного государя Дмитрия Иоанновича — друга Путивля и всех северских городов. Я был возле Шуйского и знаю, что он готовит для вас, любивших царя Дмитрия, как саму правду. Шуйский ныне собирает полки, чтоб напасть на Путивль и совершить с вами то же, что сделал царь Иван Грозный с Новгородом. Хотите жить — вооружайтесь, укрепляйте стены, поднимайте народ против царя-изменника.